После провала наступления на Арденны в январе 1945 г. генерал Гудериан, начальник Генерального штаба сухопутных войск, заявил Риббентропу, что война проиграна. Последовавшая в ночь с 13 на 14 февраля бомбардировка Дрездена показывала, что немецкие города могут быть разрушены до основания один за другим. Альберт Шпеер, не говоря ни слова, решил не подчиниться Гитлеру, который приказом от 19 марта распорядился уничтожить всю промышленную инфраструктуру, способную послужить противнику. Текст приказа завершался фразой: «Считаться с населением совершенно не следует». Проигнорировав это распоряжение, Шпеер замыслил подать отравленный газ в воздуховод, конец которого выходил в укрытие, находившееся под зданием канцелярии, чью планировку, будучи архитектором, он хорошо знал… Но только что сооруженная труба безопасности свела его план на нет: вот уже во второй раз за семь месяцев Гитлер избежал покушения. Фюрер узнал об этом плане позже, когда сам Шпеер ему в нем признался. Между тем, заметив, что солдаты доверяют единственно Гитлеру, Шпеер продолжал спасать, сколько мог, немецкие заводы, но от проекта убийства Гитлера отказался{402}.
Наверняка один лишь Геббельс имел такой же апокалиптический взгляд на вещи, как Гитлер, готовый все разрушить и похоронить себя под руинами нации, виновной в том, что не смогла завоевать весь мир. Другие руководители — Геринг, Борман, Гиммлер — больше думали о том, как бы заполучить в наследство немыслимую власть фюрера, пусть даже ценой присоединения к англосаксам с целью развернуться против русских (что для Гитлера означало предательство), чем о том, как вписать свои имена в историю.
15 апреля, убежденный в том, что русские нападут на Саксонию, чтобы преградить путь американцам, прежде чем пойти на Берлин, Гитлер издал «основополагающий приказ», предусматривавший расчленение рейха на две половины: Север поручался адмиралу Дёницу, Юг — маршалу Кессельрингу. Косвенным образом это могло означать, что фюрер собирался продолжать борьбу на Юге, в баварских Альпах. В своем обращении к армиям Гитлер заявлял об ужасных преступлениях, совершенных «смертельным врагом — жидо-большевиками», и требовал: «Любой, кто отдаст приказ отступить, должен быть схвачен и, если необходимо, расстрелян на месте, невзирая на чин». В заключение он обещал: «Берлин останется немецким, Вена вновь станет немецкой, а Европа никогда не будет русской». 16 числа советские войска пошли в наступление, причем как раз на Берлин, и три дня спустя немцы узнали, что русские уже находятся в пределах видимости от столицы и одолели армейскую группу генерала Хейнрици.
20 апреля, в день 62-летия фюрера, первые советские снаряды достигли столицы рейха. Гитлер сказал своему денщику, что никого не желает видеть. Тем не менее он вышел наградить членов гитлерюгенда, в особенности нескольких мальчишек, которым удалось подорвать советский танк. Это будут последние кадры кинохроники «Дойче вохеншау», запечатлевшие его живым. Несколько растерянный, шагающий с большим трудом фюрер, пряча дрожащую правую руку за спиной, потрепал по щеке самого юного гитлерюгендовца лет двенадцати, не больше… и исчез. Его ожидали высшие должностные лица, которые пришли его поздравить в мрачной атмосфере. Все заметили, что Геринг, как будто интуитивно, не вырядился, как всегда, в обвешанный медалями френч, а надел униформу цвета хаки, делавшую его схожим с американским офицером. Он улизнул первым, отправившись прямо на юг, после того как пригласил фюрера уехать в Берхтесгаден, откуда он смог бы эффективно командовать армиями, еще оставшимися в хорошем состоянии. Вспоминают, что Гитлер ему даже не ответил{403}.
Двумя днями позже на брифинге 22 апреля, узнав о неудаче диверсии, которую надлежало осуществить генералу СС Штайнеру, Гитлер взорвался. После военачальников его теперь предавали эсэсовцы, так же как и люфтваффе, которая не пришла из Праги на помощь защитникам Берлина. Никогда еще он так не кричал и не оскорблял руководителей Германии. Затем, рыдая, произнес: «Война проиграна». Отказавшись уехать в Берхтесгаден («на курорт», как сказал ему Шпеер), Гитлер заявил, что останется в Берлине, чтобы руководить там операциями, и в последний момент покончит с собой.
Что касается переговоров с англичанами и американцами, то, по его мнению, Геринг там преуспеет больше, чем он. Несмотря на многочисленные протесты генералов и других руководителей, Гитлер оставался непреклонным, повторяя, «что он никогда не покинет Берлин, никогда». Своим службам он приказал покинуть столицу, пока еще существовал путь, чтобы уйти из нее.
Поскольку город практически находился в окружении, а связь с бункером была очень плохой, фюрер вряд ли имел возможность осуществлять командование. Геринг счел себя вправе, ссылаясь на закон от 22 июня 1941 г., который признавал его преемником фюрера, взять в свои руки остатки германских войск. Ожидая ответа Гитлера, он назначил крайнюю дату. А Борман представил это Гитлеру как ультиматум и предательство. Предоставляя Герингу заботу о переговорах, Гитлер на самом деле отнюдь не помышлял расстаться с властью. Он крайне негативно отнесся к инициативе человека, который в его глазах уже давным-давно утратил всякое доверие. Гитлер лишил Геринга всех полномочий, тот подчинился, позволив СС взять себя под охрану.
Гиммлер, в свою очередь, тоже решил, что пришел его час. Гитлер ставил ему в вину слабость и несостоятельность генерала Штайнера, на помощь которого он рассчитывал, чтобы разблокировать Берлин. Подозрения фюрера насчет возможного предательства Гиммлера подтвердились, когда он узнал, что «его верный Генрих» начал переговоры с союзниками при посредничестве Швеции и графа Бернадота. Гитлер «дымился от возмущения и гнева, беснуясь, как умалишенный». Он отомстил доверенному лицу Гиммлера Фегеляйну, оказавшемуся, кстати, зятем Евы Браун, велев казнить его немедля. Лицо Гитлера приобрело «кирпичный цвет, изменившись до неузнаваемости»{404}. Предательство Гиммлера стало для Гитлера знаком конца[42].
Кроме того, последняя надежда хоть на какое-то военное возрождение улетучивалась. Ни Штайнер, ни Венк, ни Хольсте себя не проявили, а снаряды Жукова били по рейхсканцелярии, в то время как часть берлинцев, бросившихся в бегство, утонула в канализации. Русские вошли в Берлин. Им оставалось до бункера меньше километра.
Когда замаячил призрак грядущей драмы, Ева Браун пробилась к Берлину и нашла путь в бункер, несмотря на строгий запрет фюрера.
Она хотела умереть вместе с ним. Так же произошло с Геббельсом и его женой.
Не вынося мысли о банкротстве нацизма, Геббельс разделял апокалиптические замыслы фюрера пожертвовать жизнями немцев ради его сумасшедшего плана. Только он, в отличие от Гитлера, не проклинал немецкий народ за то, что тот дал слабину и не выполнил своей миссии. Геббельс считал его исчезновение необходимым не в связи с проигрышем в войне. Просто «жизнь не заслуживает быть прожитой» в мире, положившем конец идеалам национал-социализма. Он и его супруга были готовы пожертвовать и собой, и собственными детьми. Таким образом, в бункере, кроме Бормана, собрались те, кто решился умереть: Гитлер с Евой Браун и Геббельс со своей семьей. Гитлер повторял Геббельсу установку, которую внушил ему Шпеер: «Я считал бы в тысячу раз более трусливым покончить с собой в Оберзальцберге, чем остаться и погибнуть здесь». Будь что будет — случится ли чудо, и он останется фюрером, или Германия станет большевистской, и нацизм вскоре развеется как миф{405}.
Свадьба и завещание фюрера
Поскольку его союз с немецким народом подходил к концу, фюрер счел, что вполне может перед смертью официально взять в жены Еву Браун. Геббельс и Борман были свидетелями на спешно устроенной свадьбе, сыгранной в ночь с 29-го на 30-е. На небольшой вечеринке с шампанским Гитлер объяснил, что верность Евы заслуживает такого вознаграждения: участвовать как супруга в ритуальной смерти фюрера.
Гитлер дал указание самым преданным адъютантам обеспечить кремацию тела, как только он умрет: для этого был сделан необходимый запас бензина возле выхода из бункера. Затем, после церемонии бракосочетания, Гитлер продиктовал свое завещание.
Частное завещание фюрера поясняло причины его брака и назначало душеприказчиком его верного товарища по партии Мартина Бормана. Гитлер завещал передать семье жены Бормана и его секретарям вещи, принадлежавшие фюреру, «если они еще чего-то стоят», чтобы наследники смогли продолжать жить «просто, как обычные люди». Все произведения искусства, приобретенные фюрером, предназначались художественному музею его родного города Линца.
Политическое завещание Гитлера сначала повторяло его навязчивые идеи об «ответственности международного еврейства в разрушениях и развязывании войны, инициированной исключительно государственными деятелями либо еврейского происхождения, либо действовавшими в интересах евреев». (О ком шла речь: о Черчилле, Даладье, Сталине или Рузвельте? Ни один из них и близко не соответствовал подобному определению.) Гитлер, по его словам, «в любом случае никогда не хотел войны». Но он не сомневался, что «если европейские народы снова будут рассматриваться лишь как пакеты акций международных денежно-финансовых заговорщиков, то должен быть призван к ответу и народ, который является истинным виновником этой кровавой борьбы, — еврейство»: «Я также никогда не скрывал, что на сей раз не допущу, чтобы миллионы детей арийских народов Европы умирали с голоду, миллионы взрослых мужчин находили смерть на поле брани, сотни тысяч женщин и детей погибали в огне разрушенных бомбежками городов, а настоящий виновник так и не заплатил бы за свою вину хотя бы с помощью самых гуманных средств». Его «самыми гуманными средствами» были концентрационные лагеря смерти.
