Юрий Щекочихин - Забытая Чечня: страницы из военных блокнотов

Юрий Щекочихин решил опубликовать свои чеченские хроники. Репортажи с войны, с тайных переговоров, закрытых слушаний в Госдуме. Щекочихин замечает — журналист не может брать в руки оружия, потому как если он погибнет с автоматом в руках, его не посчитают репортером. Но при этом не может не вмешиваться в жизнь и войну. Он организует операции по освобождению пленных и помогает обустройству потрепанной в боях бригады. Он ведет переговоры с боевиками и ставит в Госдуме жесткие вопросы о мире и войне. Он — без оружия, но своим калибром, калибром личности, влияет на жизнь. Главное — в его частной политике присутствует ныне считающееся не прагматичным понятие стыда. За страну, войну, бессмысленные жертвы. Для него все это не геополитика, не державное сжимание пухлых кулаков, а судьбы людей. Он физически, до боли ощущает утрачиваемое время: скоро может не остаться тех, с кем хотя бы на одном языке можно договориться о мире.

Для него невозможна категория победы в этой войне: победа — окончание войны. Он ответил, кажется, и на основной вопрос сегодняшней политики. Можно ли, занимаясь ею, оставаться приличным человеком.

Он был и остается носителем особой, штучной репутации. Значит — свободен.

Я ехал туда по еще почти ничего не знающей вечерней Москве…

«На Пролетарском проспекте, где мне надо было повернуть на улицу Мельникова…» — так я начал свою блокнотную запись ранним утром, только что вернувшись ОТТУДА.

Да, небо над Москвой уже начало светлеть. Наступал день, которого у нас еще не было. 2002 год, октябрь.

Я почти механически записывал, что узнал и что увидел, и вдруг понял, что эти мои записи, которые веду с января 1995 года, еще долго, долго, долго вести не закончу.

А раньше казалось так: о, конец 96-го года! Можно уже писать книгу о том, как ЭТО было. А ЭТО все не кончалось. Ни в 96-м, ни в 99-м, ни в 2002-м, ни сейчас.

И тогда я решил: пора уже рассказать.

Я выбрал восемь событий, по одному (реже по два) в год, которые мне особенно запомнились. Естественно, рассказы о них — совершенно субъективные. Кто-то непременно начнет со мной спорить, кто-то обвинять во всех страшных грехах, кто-то полностью будет против меня.

Пожалуйста. Повторяю, я выбрал те события, которые посчитал для себя переломными во всем этом нескончаемом кошмарище.

И еще одно.

У каждого, кто ТАМ был, — свои собственные воспоминания. Не скажу, что эти воспоминания доставляют тебе страшное удовольствие. Ведь не хочется вспоминать расставания с любимыми женщинами, ссоры с друзьями, да и собственные ошибки, приводившие к непоправимым последствиям. И о том, что не удалось написать. Обидно, потому и не хочется.

Хочется вспомнить дворы твоего детства, которые уменьшались, уменьшались, уменьшались, потому что сам ты вырастал.

Какое-нибудь море. Скорее всего — Черное. Коктебель. Семнадцать лет. Тогда я впервые в жизни увидел море.

И вдруг — война. Чечня.

В страшном сне я не мог бы представить, что сижу в бэтээре, идет пальба, трупы на обочине… О Господи!

Я понимаю, что я не главный свидетель.

Но я ТАМ был. Я видел.

В журналистском ремесле есть одна странность.

По крайней мере, как я сам ее вычислил на собственном опыте: о событиях, которым ты стал свидетелем, надо писать мгновенно.

Ночью, если вернулся из командировки вечером. Днем, если вернулся утром, вечером, если вернулся д нем.

Ни одно событие, о котором пытаешься рассказать, если ты его считаешь достойным общественной боли, не может отлеживаться в сознании. Тогда оно теряет интонацию события.

Потому-то статьи из Чечни, которые я публиковал сначала в «Литературной газете», а потом, после ухода оттуда, в «Новой газете», были написаны с колес, в текущий номер.

Я не хочу сейчас ничего менять в тексте, хотя, конечно, от командировки к командировке изменялись мои представления об этой чудовищной трагедии России и Чечни. Подправлять их сейчас было бы нечестно. Я только позволю себе рассказать о том, что сопутствовало этим поездкам, и о том, что я тогда не мог написать.

Каждый раз, возвращаясь ОТТУДА, пытаешься понять: тебя что-нибудь поразило на этот раз? У тебя перехватило дыхание от нового увиденного и нового узнанного? Почувствовал ли ты себя вновь стоящим над пропастью, края которой ты не разглядишь, как ни старайся?

Власти, хватит врать!

Из Грозного — из этого кромешного ада смерти, грязи, крови, страха, из этого города (вернее, из того, что раньше было городом), где так переплелись политическая подлость и человеческое мужество, захолустный Моздок представляется сияющим Парижем: свет — просто свет, вода — просто вода, тишина — просто тишина…

Так вот, власти, слышали бы вы, как люди, очутившиеся после грозненского ада в моздокском раю, материли ваши очередные заявления в программе «Время» и о «втором этапе операции», который будто бы уже давно начался, и о «замене армейских частей частями МВД», и о «переходе власти к оппозиции».

Перед отъездом из Моздока столкнулся случайно с ребятами из Ярославского ОМОНа: отвоевав здесь свое, они вернулись, чтобы перевезти на родину тело убитого товарища. Спросили, давно ли я из Грозного? Ответил: только что. «Ну как там сейчас?» — спросили меня. Рассказал о том, чему сам был свидетелем. «Понятно, — мрачно вздохнул один из парней. — А мы еле получили автоматы… Нас все убеждали, что в Грозном сейчас ужасно тихо: «обойдетесь пистолетами»…

И не позабуду, как в самом Грозном услышал от заросшего, как и все здесь, капитана: «Какая-то газета попалась… Читаю, что дети в Грозном пошли в школу…» И, помолчав, зло бросил: «Суки… Теперь вообще ваших газет никогда не буду читать…»

Война в Грозном… Самая настоящая война…

День и ночь тяжелая артиллерия обстреливает районы города, которые находятся под Дудаевым (по разным подсчетам, он контролирует от 40 до 50 процентов территории города). А внутренние войска не располагают тяжелой артиллерией! В городе — постоянные передвижения танковых колонн. А танков тоже нет у внутренних войск! Наносят бомбовые удары самолеты — тоже ведь армейские.

Я говорю о том, что сам видел на прошлой неделе, то есть спустя десять дней после того, как Борис Ельцин публично заявил, что «первый этап операции завершен» и внутренние войска сменили армию…

Здесь, в Грозном, проходит настоящая линия фронта. Здесь — наши, а рядом, там, где соседняя девятиэтажка, — уже «они», наши, ставшие волей бездарных политиков не нашими, чужими, противниками, врагами.

Уже забылось, как и не было, что когда-то ели кашу из одного солдатского котелка — все же испытали одну солдатскую школу! Что вместе проходили военную подготовку в вузах, да и с преступностью — было время! — тоже боролись вместе. Не говоря уже о том, что вместе жили в одной стране…

Теперь — все, теперь война, со своими собственными законами, с примерами великого мужества и беспредельной подлости, со своими подонками и героями, с вдруг просыпающимся милосердием и, куда чаще, с проявлением нечеловеческой, звериной жестокости.

И с одной, и с другой стороны. Потому-то на тебя здесь смотрят, сомневаясь в твоей умственной полноценности, если одним ты начнешь рассказывать о гуманизме чеченской стороны по отношению к российским пленным, а другим, как российские солдаты делятся последней банкой тушенки с чеченскими детьми.

Хотя есть и то, и другое. Но для тех, кто сегодня воюет, это уже не имеет никакого значения.

Туман… Вертолет не полетит… Говорят, формируется колонна на Грозный. С такой же тщательностью и мерами предосторожности, как в пушкинские времена. Только вместо казаков с пушками — бэтээры с нацеленным пулеметом… Первая примета войны — разбитые танковыми гусеницами дороги и грязь, грязь, грязь… Тащимся еле-еле. Потом окажется, что дорога от Моздока до Грозного, а это всего ничего, сто тридцать километров, займет семь часов. Будто на лошадях. «Мечтательному воображению» ничего не предстает. Хватает того, что видишь… Убитая корова на обочине. Метрах в пяти — убитый теленок. До Грозного еще километров пятнадцать. Потом на улицах самого Грозного увижу неубранные трупы: женщина, прикрытая мешком, два молодых парня в штатском… Услышу: «Ну что ты! Разве сравнишь, что здесь было дней десять назад…» Потом уже перестану удивляться.