Пока мы на протяжении многих часов раз за разом зачитывали страшный список преступлений для каждого из двадцати одного заключенного, я снова представлял себе горы трупов и снова задыхался от запаха запущенного этими людьми и их пособниками конвейера смерти. Они протягивали чистые руки к стопкам документов с подробной констатацией их прошлого. Их можно было бы принять за группу самых обычных людей, выбранных наугад из толпы. Мы не видели ни злобных взглядов, ни звериных оскалов, открывающих смертоносные клыки. Физическая нормальность, внешность заурядного человека с улицы у этих людей пугала больше, чем могли бы напугать признаки безумия. От всего этого у меня возникло ощущение, что очередной злобный диктатор когда-нибудь и где-нибудь вновь сможет подвигнуть своих честолюбивых, аморальных пособников на убийства или отдать подчиненным приказ убивать людей из-за национальности, убеждений или цвета кожи. Да просто ради удовольствия это делать!
После оглашения обвинений мы в управлении по проведению допросов уже не могли допрашивать обвиняемых, если только они добровольно не вызовутся дать показания. В оставшийся до заседания трибунала месяц мы старались найти дополнительных свидетелей, чтобы поддержать обвинение. После нескольких месяцев непрерывной тяжелой работы и пережитого стресса я организовал себе оформление приказа на командировку с открытой датой и, как обычно, президентским приоритетом, в Санкт-Фалентин. Я сам придумал этот город, чтобы прикрыть поездку в Баварию, Австрию и Северную Италию. Я придумал Санкт-Фалентин, чтобы никто не нашел мой пункт назначения на карте и не заинтересовался, как я туда еду. Я хотел быть совершенно свободным и ехать куда хочу. (Как же я удивился много лет спустя, когда узнал, что существует настоящий Санкт-Фалентин неподалеку от Берхтесгадена!) Поскольку я ехал на машине УСС, меня редко останавливали, но, даже если такое и случалось, мои «президентские» предписания давали мне возможность пройти через любой контрольно-пропускной пункт.
Во время этой поездки я нашел жену и дочь Гиммлера, жену Геринга и двух любовниц Кальтенбруннера. Я переговорил с ними всеми, но ни одна из женщин не рассказала мне ничего, что было бы связано с преступлениями их мужей и любовника. По словам фрау Гиммлер, муж всегда говорил ей, что у него такая тяжелая работа, что он не хочет обсуждать ее дома. Дочка Гиммлера, прыщавый подросток, не поверила, прочитав о жизненном пути своего отца, напечатанном в нескольких номерах немецкоязычных газет, которые недавно снова стали выходить. Когда я хотел поговорить с ней, она выбежала из комнаты в слезах. Как ни удивительно, у дочери Гиммлера были чувства! От фрау Гиммлер я получил петлицы с воротника эсэсовской формы ее мужа, которые до сих пор хранятся у меня, и две страницы из его дневника, где он делал неразборчивые записи наклонным почерком, пользуясь шрифтом Зюттерлина — обновленной формой старинного готического курсива. Фрау Гиммлер была невзрачная женщина, и я решил, что она, наверное, была рада любому мужу, даже такому исключительно непривлекательному, как ее Генрих.
В интервале между предъявлением обвинений и началом процесса у сотрудников управления по проведению допросов наконец-то нашлось время для праздничных застолий. Полковник Амен не раз приглашал меня к себе на квартиру, а он обладал незаурядным талантом поглощать скотч. Я помню совет одной опытной женщины-майора, которая порекомендовала мне съедать перед началом вечерних возлияний две чайные ложки масла или выпивать пинту молока, чтобы жир обволок желудок. Благодаря этому средству или нет, но я стал способен выпивать гораздо больше крепкого алкоголя.
Я часто видел, как работали допоздна американские юристы, готовя речи для предстоящего процесса. Судья Джексон полностью отдался своей миссии: поставить вне закона националистическую агрессию и геноцид. Полковник Амен готовился к выступлению в суде, где ему предстояло опрашивать свидетелей и подвергать перекрестному допросу обвиняемых с использованием материалов, которые мы собрали во время допросов. Я восхищался генералом Телфордом Тейлором, заместителем главного обвинителя, который был твердо убежден, что военнослужащие должны быть наказаны за исполнение приказов, если они знали об их преступности. Роберт Кемпнер, прусский полицейский чиновник до-гитлеровских времен, добровольно эмигрировавший, прибыл, чтобы взять под стражу бывших начальников, которые стали орудиями нацизма. Том Додд, второй человек после судьи Джексона, позднее ставший сенатором от Коннектикута, находился в Нюрнберге в качестве невоенного эксперта по преступному сговору. Все они приехали, чтобы выполнить свою профессиональную работу — а многие и для того, чтобы продвинуться вверх по карьерной лестнице. Ко мне это не относилось. У меня не было ни профессии, ни даже высшего образования.
После поездки в мифический Санкт-Фалентин у меня осталось время прочитать пачки захваченных документов. Отнюдь не преуменьшая опасность, которую представлял Гитлер, и дорогую цену, которую пришлось заплатить за окончательную победу над ним, я с изумлением увидел в этих документах, насколько невежественны были нацисты в отношении мира, который решили захватить. Верно оценив слабость французов, они просчитались с характером англичан и переоценили ограниченную область влияния Британской державы. Нацисты не имели понятия о решимости и промышленной мощи американцев. Они смертельно недооценили стойкость Советов и до нелепости переоценили воздействие, которое нападение японцев на Пёрл-Харбор могло оказать на способность Америки вести победную войну на Тихом океане и в Европе. Попытались бы они захватить мир, подумал я, если бы лучше в нем разбирались?
Все свои первые успехи Гитлер достиг без военных действий, за что получил одобрение простых немцев, увидевших, как он сбрасывает ярмо ненавистного Версальского договора и возвращает немцам уважение к самим себе. При все более раздувающемся самодовольстве, преклонении соотечественников и соглашательстве иностранных государств Гитлер поддерживал в своих противниках слабую надежду на то, что он, как и они, будет предан идее мира. А он поверил в собственный военный гений.
Но, несмотря на яркие фантазии журналистов, обманутых нацистской пропагандой, у него никогда не было общего замысла; Гитлер был оппортунистом с фантастическим талантом пользоваться слабостями противников. Войдя в Чехословакию в конце 1938 года без военных действий, в то время как Чемберлен рассуждал о «мире для нашего поколения»[7], Гитлер на тайном заседании сказал своим самым доверенным министрам и генералам, как записали его адъютанты:
«Автаркия [экономическое самообеспечение] несостоятельна. Я нападу на Францию и Англию в самый благоприятный и в самый ближайший момент. Я, при всей скромности моей собственной персоны, — незаменим. Ни один военный и ни один гражданский деятель меня заменить не смог бы. Я убежден в силе моего ума и в моей решительности. Я ставлю все это мое дело на карту. У меня есть только один выбор: между победой или нашим уничтожением. Я выбираю победу! Боюсь только одного: как бы в последний момент какая-нибудь паршивая свинья не подсунула мне свой план посредничества».
Гитлер верил в этот выбор между «победой и уничтожением» до последней минуты своей жизни. Нюрнбергский психиатр Даглас Келли объяснил мне, что над всей взрослой жизнью Гитлера доминировала дихотомия: всемогущество или ничтожество.
Внутренние и внешние противники должны были понять, кем был этот человек, отвергнуть и раздавить его, когда это еще легко было сделать, до 1936 года. Пример Гитлера убедил меня, что бороться с тиранами следует еще до того, как они окончательно превратятся в чудовищ.
Я также понял, что истребление евреев не играло существенной роли в территориальных притязаниях Гитлера. Диктаторам нужны враги, чтобы народ почитал их как спасителей. В самой Германии наиболее подходящими были евреи, чтобы играть двойную роль врага и козла отпущения. Стремясь объединить Германию под своей властью, Гитлер больше нуждался во врагах, чем в нескольких лишних сторонниках.
Только благодаря своей удаче я мог тогда, в Нюрнберге, спокойно и презрительно смотреть на извращения Гитлера. Если бы я вовремя не спасся, то стал бы одной из его жертв.
Немецкий народ поставил все на материальное благополучие и национальную гордость, сделавшись пособником и орудием империи зла.
Мы, американцы, находившиеся в Нюрнберге, не прекращали спорить между собой, посему большинство немцев пошло за фюрером, еще задолго до того, как ученый Даниель Гольдхаген поднял эту тему. Читая кипы нацистских документов, я спрашивал себя: «Что знала основная масса немецкого народа о преступлениях гитлеровской шайки и когда она узнала об этом? И что она могла сделать, чтобы помешать собственному правительству совершать преступления?»
