Повара и врачи при дворце были советскими. Помню, переводчиком у поваров состоял таджик по имени Момаджан. Амин очень дорожил дружбой с военными советниками, всячески подчеркивал: у него самые теплые отношения с советскими генералами. А вот посла Пузанова не любил, за глаза называл его парчамистом. Считал, что Брежнев и кремлевское руководство за него, вот только «парчамист Пузанов» мешает.
Во главе службы безопасности, которая при Амине стала называться KAM, он поставил своего близкого родственника Асадуллу Амина. При KAM, конечно, тоже был советник из Москвы в чине генерала. Однажды при мне Асадулла пришел к новому генсеку с досье на многих видных парчамистов. «Эти люди тайно действуют против государства, — сказал он. — Их надо обезвредить». «А что думает по этому поводу советский товарищ?» — спросил генсек. «Он согласен». Не хочу бросать тень на генерала — возможно, Асадулла солгал, но все это я слышал собственными ушами.
В афганское правительство образца 1989 года Шах Вали вошел как министр без портфеля. «Мог бы приносить больше пользы, — вздохнул Шах Вали при нашей встрече, — но что поделаешь, если должностей на всех не хватает».
После свержения Амина бывший член Политбюро, министр иностранных дел более семи лет провел в тюрьме. Затем два года просидел дома, сейчас не только министр, но и член ЦК НДПА.
Годы, проведенные в застенках Пули-Чархи, внешне почти не отразились на облике бывшего соратника Амина. Он крепок сложением, на лишенном усов и бороды смуглом лице выделяется красивый, чуточку хищноватый нос. Выпуклые, с красноватыми белками, глаза. В руках, как многие афганцы, непрерывно перебирает четки.
Ш. Вали: В начале 1980 года состоялся так называемый «суд» над халькистским руководством партии. Одиннадцать человек были приговорены к расстрелу. Приговор, не мешкая, привели в исполнение. Тринадцати другим подсудимым, в том числе и мне, сначала тоже объявили расстрел, однако затем заменили двадцатью годами тюрьмы.
— Но это финал. А что предшествовало ему? Расскажите о последних днях Амина.
— Он утверждал, что между ним и Брежневым установлен хороший контакт, хотя было ли это правдой — я не знаю. Во всяком случае, по поводу встречи с Брежневым он хлопотал.
Вопрос о приглашении в Афганистан советских войск никогда не обсуждался ни в Политбюро, ни в правительстве. Только однажды Амин каждому из своих приближенных шепнул доверительно: вероятно, прибудут советские войска, но не для участия в боях, а исключительно для охраны. Войска, по его словам, встанут на рубежах вокруг Кабула, а высвободившиеся афганские части будут направлены в провинции для борьбы с мятежниками. Амин вслух делился своими идеями: «Может быть, переодеть советских солдат в форму афганских вооруженных сил, чтобы особенно не раздражать население?»
Сообщение о приходе войск преподносилось нам как решение советских товарищей, не подлежащее обсуждению. Конечно, Амину и в голову не могло прийти, что приглашенные им войска первым делом помогут расправиться с ним самим.
А. К. Мисак: Амин никогда публично не обсуждал вопрос о вводе советских войск. О помощи северного соседа говорилось много, но обычно — в абстрактных выражениях: «Советский Союз не оставит нас в беде», «Москва поможет дать отпор любому агрессору», «Великий советский народ протянет руку дружбы…» Вот в таком духе. Близкий друг Амина, занимавший пост министра высшего образования, Махмуд Сума однажды рассказал мне, что он слышал слова генсека: «Если мне будет плохо, Советский Союз окажет широкую военную помощь и даже, быть может, пришлет солдат».
Было ли нам так плохо, что понадобились чужие солдаты? Я много раз задавал себе этот вопрос. Думаю, внутреннее положение в Афганистане не требовало ввода советских войск.
27 декабря Амин пригласил всех своих ближайших соратников с семьями на обед. В конце обеда вдруг всем захотелось спать. Я еще помню, обеспокоенно спросил: «Может быть, нам что-то в еду подсыпали? Не яд ли это? Кстати, кто твой повар?» «Не волнуйся, — ответил хозяин. — И повар, и переводчик у меня советские». Однако сам Амин тоже имел бледный вид. Держался за стены. Я пожал плечами и поспешил на свежий воздух. Погода была морозная, выпал снег, снаружи мне стало немного легче.
Кто отведал этот обед, чувствовал себя, словно пьяный. Только Панджшери с удивлением взирал на наши мучения. Он единственный из нас не ел суп, потому что соблюдал диету. Видимо, что-то было подмешано именно в суп. Быстро распрощавшись со всеми, я поехал к себе на площадь Пуштунистана, в министерство финансов, и попытался заняться там делами. Все происходило в четверг, а у нас это короткий день, накануне выходного. Сел в кресло и мгновенно уснул, как в глубокую яму провалился.
Очнулся, разбуженный сильным взрывом, даже стекла в окнах повылетали — такой это был взрыв. Посмотрел на часы: шесть вечера. И снова впал в забытье. Тут мой испуганный охранник вбежал в кабинет, стал меня тормошить: «Вам лучше поехать домой». Я проворчал: «Взрыв… Ну, что взрыв… Обычное дело. Принеси-ка лучше бумаги», — и снова уснул. Не знаю, сколько прошло времени, когда охранник снова разбудил меня: «Сильная стрельба в городе. Проснитесь! В городе что-то происходит. Надо ехать домой».
В жилом микрорайоне у своего подъезда я увидел несколько встревоженных министров. Никто не понимал, что происходит. Приехавшие секретари районных комитетов партии сказали, что стреляют советские солдаты. «Что нам делать? — спрашивали они. — Наши активисты вооружены, но они не знают, можно ли отвечать огнем». «Вы уверены, что это советские?» — раздалось сразу несколько изумленных возгласов. «Да, мы своими глазами видели»…
В квартире я включил радио. Передавали музыку. Стал крутить ручку настройки в надежде услышать что-нибудь о происходящем в Афганистане. Кажется, в половине десятого рядом с диапазоном, на котором обычно вещало кабульское радио, я наткнулся на женский голос. Диктор несколько раз повторила: «Сейчас будет выступать товарищ Бабрак Кармаль — генеральный секретарь ЦК НДПА». Мы были ошеломлены: ведь пленум не собирался, когда же Кармаль успел стать генсеком? Неужели он въехал в Кабул на броне советских танков? Я был почти уверен в том, что радиостанция, которую мы услышали, вещала с территории Советского Союза — из Ташкента, Душанбе или, быть может, Термеза.
Ш. Вали: Охраняли дворец, в котором жил Амин, советские солдаты, внутри была личная охрана из афганцев — человек 10–15.
В 19 часов 30 минут ваши солдаты бросились на штурм дворца. Моя жена, находившаяся там, погибла при обстоятельствах, до сих пор не ясных. Погибли сыновья Амина, были убиты его телохранители. Зачем была устроена такая бойня — ведь эти люди могли сдаться без единого выстрела?.. Ночью по радио сообщили, что по решению революционного суда Амин приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. А утром меня арестовали.
— Вы испугались?
— Нет. Я ничего противозаконного не совершил, не чувствовал за собой никакой вины. По радио объявили, чтобы на утро все члены ЦК явились на радиостанцию. Мы пришли. Три дня нас держали там, а затем под конвоем советских танков отвезли в тюрьму.
И все-таки, что же случилось за обедом незадолго до штурма аминовской резиденции? Судя по рассказам очевидцев, кто-то пытался если не отравить Амина, то во всяком случае вывести его на какое-то время из строя. (Усыпить и затем взять голыми руками, тихо, мирно, без стрельбы и крови.) При всей кажущейся фантастичности эта версия вытекала из рассказов многих людей. Но она требовала проверки. И тогда нам посоветовали обратиться к генералу Валояту Хабиби, начальнику Центрального военного госпиталя, который в тот злополучный день оказывал медицинскую помощь генсеку и его окружению.
Хабиби в 1972 году окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, в 1979-м стал начальником госпиталя и с тех пор бессменно им руководил. Факт беспрецедентный, поскольку в условиях невообразимой кадровой чехарды все сколько-нибудь заметные кабульские руководители за эти годы «тасовались» множество раз.
— Знал ли я Амина? — переспрашивает генерал, который, кажется, удивлен, что советские журналисты пришли к нему вовсе не расспрашивать о достижениях военного госпиталя. — Я знал его плохо. Мы никогда не встречались и не разговаривали.
— Никогда?
— Ну, если хорошенько вспомнить, — генералу явно не по нутру наша настойчивость, он даже слегка теряется. — Один раз я был у него как врач-кардиолог для превентивного осмотра. Как-то возил к Амину советских стоматологов — у него кровоточили десны.
— А не могли бы вы вспомнить день 27 декабря 1979 года? В одной высокой инстанции нам сказали, что вас тогда приглашали для оказания помощи Амину.
