мечтал заполучить в одном голландском университете, требовалось чуть ли не наличие Нобелевской премии. По всему выходило, что всерьез его кандидатуру рассматривали только американские вузы, особенно Мичиганский университет, и это поставило его в затруднительное положение. По его словам, единственной причиной для переезда в Америку голландцам в то время представлялся «побег от полиции или призыва в армию», а уж город Анн-Арбор и вовсе казался краем света. Но университет давал хорошую зарплату, к тому же Уленбек уже принял аналогичное предложение. Поэтому, хотя позже он скажет, что «всегда чувствовал себя дезертиром из-за того, что уехал», Гаудсмит вместе с молодой женой Яантье отплыли в Америку. Сам Роберт Оппенгеймер, будущий руководитель Манхэттенского проекта, встретил Гаудсмитов и Уленбеков в Нью-Йорке в виде приветствия американским деликатесом – вареной кукурузой.
В первом жилище Гаудсмитов в Анн-Арборе была одна комната – без ванной и кухни. Окон было два, одно с видом на больницу, другое – на кладбище. К сожалению, общее впечатление от Анн-Арбора у Гаудсмита с годами не улучшилось. Он был евреем-франтом с застывшей на губах улыбкой и циничным чувством юмора, что шло вразрез с серьезностью, характерной для Среднего Запада. Проникнуться симпатией к нему как к иностранцу у людей тоже особо не получалось: его постоянно спрашивали о тюльпанах и сабо, а прозвище Дядя Сэм, несомненно, лишь усиливало его неприятие всего американского. Другие предрассудки, с которыми столкнулся Гаудсмит, были еще более оскорбительными. Ему было неприятно узнать, что в университете есть общежития «только для неевреев». Затем преподаватель истории заявил ему, что планирует к середине года отсеять всех евреев на своем курсе. Усугублялось положение тем, что Гаудсмит не вписывался и в местное еврейское сообщество. Большинство из его членов были выходцами из Центральной Европы и смотрели на Гаудсмита косо, потому что он не говорил на идиш. В результате Гаудсмит и Яантье чувствовали себя в Анн-Арборе изгоями. Апофеозом их светской жизни был вечер пятницы, когда Гаудсмит приглашал своих студентов магистратуры на блины. Однажды он увидел объявление о вакантной профессорской должности в Египте и сразу же подал документы. Даже в Сахаре не может быть хуже, чем в Мичигане, рассуждал он.
В довершение всех бед его научная карьера застопорилась. В отличие от Гейзенберга, Гаудсмиту не удалось оправдать возлагавшихся на него надежд: в конце 1920-х гг. он не совершил никаких новых открытий. Вслух он винил в этом работу в интеллектуальной пустыне Анн-Арбора, расположенного во многих световых годах от научных центров вроде Берлина, Амстердама и Парижа. Однако в глубине души он понимал, что у него просто не хватило способностей, чтобы внести весомый вклад в современную физику. «Это превышало возможности моего мозга», – однажды признал Гаудсмит. Он начал опасаться, что с открытием спина ему повезло случайно, и в выступлениях 1931 г. уже именовал себя «бывшим». Когда в 1932 г. Гейзенберг получил Нобелевскую премию, Гаудсмит, несомненно, порадовался за своего друга и кумира, но в то же время ощутил приступ зависти. Стань он сам нобелевским лауреатом – мог бы вернуться и работать в Нидерландах. Но годы шли, а известия из Стокгольма все не было.
В последующие несколько лет страдания Гаудсмита только усугубились. Покончил с собой его любимый учитель в Нидерландах. По мере углубления Великой депрессии зарплату стали платить нерегулярно, и он опасался, что его могут вообще уволить. Он был вынужден отдать любимую собаку (она слишком много лаяла), а в его лабораторию кто-то забрался и украл часть оборудования. В 1937 году, возможно, худшем из всех, он упустил важное открытие. В надежде оживить свою карьеру Гаудсмит переключился тогда с теоретической физики на экспериментальную и, поскольку в Мичиганском университете был циклотрон, решил заняться актуальными на тот момент нейтронными исследованиями, а именно изучить магнитные свойства нейтронов. Единственная проблема заключалась в том, что для работы на циклотроне ему требовалось много времени, а один приглашенный профессор занимал аппаратуру неделя за неделей. Хуже того, ассистент Гаудсмита, вместо того чтобы поддержать его, начал за его спиной работать с этим ученым. Это было унизительное предательство. В результате исследователи неоднократно вступали в конфликт, и Гаудсмит обычно проигрывал. Вскоре он уже с трудом заставлял себя пойти на работу. «Каждый день я вынужден был начинать с уговоров, как футбольный тренер, – вспоминал он. – К сожалению, я не владел в должной мере бранной лексикой». Конфликт дорого обошелся Гаудсмиту. В Дании проводилось аналогичное исследование, и, хотя Гаудсмит начал эксперименты годом ранее, датская группа, имея регулярный доступ к циклотрону, финишировала первой и сорвала банк.
В 1938 г., сытый по горло Средним Западом, Гаудсмит взял годовой отпуск и уехал в Европу. Там он посетил несколько ведущих институтов и встретился с десятками коллег из разных стран. Побывал в Париже – городе, который обожал, – и бросил монетку в фонтан Треви в Риме, чтобы побыстрее туда вернуться. Повидался он и с многочисленными родственниками в Голландии. (В своем циничном стиле он жаловался на бесконечные посиделки, обеды и ужины по случаю дней рождения, но на самом деле испытывал наслаждение от проявления родственных чувств.) Уйдя в творческий отпуск, Гаудсмит сильно потерял в зарплате (ее урезали с 5000 до 1000 долларов, или с 85 000 до 17 000 долларов в современном эквиваленте), но поездка того стоила, прежде всего для его психического здоровья. Он даже получил два приглашения поработать в Европе, включая ту самую должность в Нидерландах, которую когда-то так жаждал занять. Там, очевидно, решили пренебречь отсутствием у него Нобелевской премии, и он наконец-то мог вернуться домой, если только примет это предложение.
Но следует ли его принимать? Даже в далеком Мичигане шли разговоры о том, что Европа стала небезопасной для евреев: Гаудсмит критиковал университетскую библиотеку за то, что она подписалась на пронацистские периодические издания, и отказался от членства в одном немецком физическом обществе, так как оно не осудило нападки на физиков-евреев. То, чему он стал свидетелем в поездке по Европе, только усилило его беспокойство. При въезде в Германию и Италию пограничники конфисковали у него экземпляры журнала The New Yorker и газеты The Saturday Evening Post, объявив их декадентской пропагандой, а из его гостиничного номера в Риме были украдены личные бумаги. Более того, его друг Дирк Костер переправлял Лизу Мейтнер через границу как раз в то время, когда Гаудсмит был в Голландии, – это служило явным предупреждением о нависшей над ним угрозе. Но больше всего Гаудсмита испугали банды нацистов, маршировавшие по улицам самых разных городов. «Главная статья экспорта нынешней Германии, – заявлял он в одном из писем, – это пропаганда ненависти». Он начал называть жителей этой страны «германьяками».
И все же он не мог полностью отказаться от своей давней мечты получить профессорскую кафедру в Нидерландах и после возвращения в Анн-Арбор в октябре 1938 г. целый месяц уговаривал себя принять это предложение. Его заботило вот что: если он откажется, университет сочтет это оскорблением и он никогда больше не получит работу на родине. Кроме того, разве дела в Европе на самом деле так уж плохи? Да, в Германии ужас что творится, но он-то поедет в Голландию – «оазис в европейской пустыне», как он ее называл. Он также подозревал, что военную мощь Германии переоценивают. У Франции всегда была грозная армия, говорил он друзьям, и она не даст «германьякам» спуску в любой войне. Гитлер, скорей всего, просто блефует. «Как голландец с объективной точкой зрения, – писал он другу, – я все еще ставлю 6 против 1, что в 1939 году войны не будет».
Но, как он ни уговаривал самого себя, страх перед Германией в итоге победил. Гитлер уже аннексировал Австрию и значительную часть Чехословакии, а если он пренебрег их границами, то что говорить о границах кроткой, беззащитной Голландии? Что еще важнее, у Гаудсмита теперь была дочь, и, сколь бы ни влекла его профессорская должность на родине, он содрогался при мысли о том, что Эстер может подвергнуться преследованиям нацистов. С тяжелым сердцем он отказался от работы в университете. Это решение стало ударом для его родителей.
Закрыв дверь в Европу для себя как ученого, он начал размышлять, как вывезти оттуда родителей, чтобы оградить их от опасности. Он сознавал, что это будет нелегко. Вступая в брак, Исаак и Марианна преодолели
