Всего полгода назад, 8 марта 1891 года, там, на территории Русской православной миссии, состоялось освящение только что построенного православного собора Воскресения Христова. Это событие увенчало тридцатилетнюю историю проповеди православия в Японии, начавшуюся в 1861 году прибытием на северный остров Хоккайдо молодого иеромонаха Николая, в миру — Ивана Дмитриевича Касаткина. Приехавший на «божественные острова» в период почти герметичной изоляции Японии от всего остального мира и запрета на проповедование любых религий, кроме национальной — синто и давно пустившего корни буддизма, Николай столкнулся с невиданными и непредвиденными им трудностями. Ему мешали, его не слушали, случилась даже совершенно апостольская история о том, как злодей-язычник — бежавший от суда убийца купца самурай и настоятель синтоистского[1] храма по имени Савабэ Такума стал первым христианином и священником, приняв символическое в той ситуации имя — Павел. Была, и всю жизнь продолжалась, катастрофическая нехватка денег на самые неотложные нужды, не оставляющая любое достойное дело в России по сей день. Удручающим препятствием стал сам по себе японский язык, про который один из португальских миссионеров сказал, что он настолько труден в изучении, что в его изобретении можно заподозрить дьявола, решившего не допустить таким образом распространения веры Христовой на Японских островах. Пусть сейчас в нас заговорит великодержавная гордость, но Николай оказался терпеливее и талантливее тех миссионеров, ибо справился и с этим препятствием, сам в совершенстве овладев японским языком, переведя на него за полвека своего подвижничества почти всю Библию, едва ли не все православные богослужебные книги, многие тома богословской литературы.
Переехав в 1872 году в Токио, уже архимандрит Николай основал православную миссию на арендованном участке земли недалеко от императорского дворца. В 1875 году там же была открыта православная семинария с программой обучения, аналогичной русским семинарским программам, но предусматривавшей постепенный переход преподавания на японский язык, а в 1884 году началось строительство собора — того самого, что переживет и землетрясение Ноби 1891 года, и своего основателя, и, хотя и с огромными потерями, Великое землетрясение Канто 1923 года, и еще многие-многие невзгоды. Пока же собор, ставший центром церковной жизни для 18 тысяч японских православных и прозванный ими в честь основателя «Никорай-до»[2], радовал глаз своим великолепием. То, как собор выстоял во время сильного землетрясения, внушало верующим надежду и оптимизм.
К сожалению, новости об отношениях между Россией и Японией, доносившиеся до епископа Николая в год открытия храма, были не столь радостными. После освящения собора он с нетерпением ожидал прибытия в Нагасаки 23-летнего цесаревича Николая Александровича, путешествовавшего на борту фрегата «Память Азова» по восточным странам. Наследник российского престола сошел на японский берег 27 апреля и находился в предвкушении особого приема в одной из самых загадочных стран Востока, согласившейся показать себя миру каких-то три десятка лет назад. Новости о бурных переменах, начавшихся в сонной в прошлом Японии, до Петербурга докатывались и вызывали любопытство. Наиболее прозорливые политики уже видели в перспективе Россию и Японию главными соперниками за влияние на Дальнем Востоке, но двор эти прогнозы волновали мало. Прибывавшие в русскую столицу японские принцы встречались там хоть и не с искренним интересом к своей стране, но с исключительными почестями, достойными европейских монархов.
Теперь же Токио предстояло вернуть долг вежливости, тем более что такого уровня представители августейших фамилий «божественные острова», как называли свою страну японцы, еще не посещали[3].
Старший сын Александра III — цесаревич Николай был в то время большим любителем восточной экзотики и планировал пробыть в самой дальневосточной стране около месяца. В свою очередь, японское императорское правительство собиралось произвести на него сильное и приятное впечатление, хотя визит сразу пошел не по привычному для таких случаев сценарию. Сначала цесаревич чуть было не обзавелся «временной» японской женой, по тогдашнему обычаю моряков, но, поддавшись уговорам советников, «отделался» татуировкой в виде дракона и получил массу впечатлений от визита на русское кладбище и в ресторан «Волга», где провел время в компании девушки необременительного поведения. Николай побывал в прекрасных городах Кагосима, Кобэ и Киото, но 11 мая в пригороде последнего — Оцу его путешествие закончилось. Один из охранявших процессию полицейских, свихнувшийся на почве ненависти к иностранцам — весьма распространенного тогда среди японцев чувства—Цуда Сандзо, напал на цесаревича. Японец нанес русскому принцу несколько ударов по голове полицейской саблей, по счастью оказавшихся несмертельными. Преступника арестовали, но путешествие пришлось прервать. В Киото раненого Николая Александровича с извинениями и соболезнованиями посетили два важных гостя. Первым стал император Японии Мэйдзи, примчавшийся из Токио на литерном поезде, ради которого было остановлено все движение на важнейшей магистрали страны. Вторым — епископ Николай, к которому японский император обратился с просьбой сделать все возможное для сохранения добрых отношений между странами. Отец Николай свою миссию выполнил, но до сих пор многие историки считают, что рана от японский сабли на голове русского царя стала одним из поводов для его японофобии, если, конечно, таковая вообще имела ме-сто. Так или иначе, в Токио Николай Александрович не попал и «Никорай-до» не посетил.
Из Японии цесаревич прямиком отправился домой — в Россию. Путь его лежал через Владивосток — русский форпост на Тихом океане, основанный в 1860 году. Здесь будущий и последний самодержец всероссийский выполнил еще одну очень важную миссию: провез первую — символическую, тачку с землей на возведении конечного пункта Трассибирской железной дороги.
Решение о строительстве дороги, связывающей русскую столицу с ее восточными владениями, было принято еще в 1887 году, но грандиозный проект нуждался в не менее грандиозных проектных изысканиях и инвестициях. Желание владеть Востоком из Петербурга было настолько сильным, что собрать все вместе удалось довольно скоро — как раз к завершению восточного вояжа Николая Александровича. Строительство дороги началось одновременно с двух сторон: из Владивостока и из Челябинска, до которого «железка» уже докатилась. Темпы, которыми находись деньги и началось строительство, свидетельствовали, что Россия полна сил и готова побороться за влияние на Дальнем Востоке любыми способами. Со временем от Транссибирской магистрали отошла особая ветка — Китайско-Восточная железная дорога (КВЖД) со своей столицей — русским городом Харбином, возникшем из ниоткуда посреди маньчжурского Китая. Тогда же эта дорога, по которой распространялось русское влияние на Дальний Восток, явилась одним из главных поводов для воинственной конкуренции между претендентами на влияние в Корее и Северном Китае, что и вылилось в результате в Русскояпонскую войну 1904—1905 годов. Зная сегодня эту историю, уже не представляется случайным совпадением принятие все в том же 1891 году на вооружение русской императорской армией чудо-оружия — магазинной винтовки конструкции капитана Мосина...
Но это сегодня представляется, что запустить в серию будущую знаменитую трехлинейку, и начать строить Транссибирскую железнодорожную магистраль было так несложно, а Россия казалась тогда ко всему готова и на все способна. На деле все вышло совсем не так просто. Год 1891 -й был тяжел и страшен не толыю для крестьянской Японии, сотрясаемой землетрясениями, но и для крестьянской же России, лишившейся надежды на хорошие урожаи из-за надолго установившейся аномальной погоды.
Суровая, бесснежная зима началась еще в октябре 1890 года. Сухую февральскую оттепель сменили мартовские заморозки 1891 года, а с апреля началась жара, простоявшая весь остаток весны и все лето. Хотя в некоторых регионах, например на Северном Кавказе, урожаи, наоборот, были выше ожидаемых, в целом по стране хлеба собрали на четверть меньше, чем обычно. Особенно в тяжелом положении оказались выжженные солнцем черноземные, поволжские и уральские губернии. Более 30 миллионов человек оказались на краю голода, каннибализма и страшной смерти. Нечем было кормить скотину, и с крестьянских домов повсеместно сняли соломенные крыши. Жара и голод усугубились болезнями растений, мором животных, эпидемиями тифа, дизентерии и холеры среди голодающих крестьян. Государство, как могло, пусть неуклюже и неумело, но пыталось спасти свой народ. Были организованы различные «общества вспомоществования», фонды, пункты питания и лечения. В деревни поехали и крупные землевладельцы, среди которых оказался и великий писатель Лев Николаевич Толстой, который в пострадавших губерниях занимался благотворительной деятельностью и писал, писал, вызывая сограждан к содействию. Он воочию убедился в том, как страшен неурожай в крестьянской стране: «Люди и скот действительно умирают. Они не корчатся на площадях в трагических судорогах, а тихо, со слабым стоном болеют и умирают по избам и дворам. Умирают дети, старики и старухи, умирают слабые больные. И потому обеднение и даже полное разорение крестьян совершалось и совершается за эти последние два года с поразительной быстротой. На наших глазах происходит неперестающий процесс обеднения богатых, обнищания бедных и уничтожения нищих... Вот что происходит в экономическом отношении. В нравственном же отношении происходит упадок духа и развитие всех худших человеческих свойств человека: воровство, злоба, зависть, попрошайничество и раздражение, под держиваемое в особенностями мерами, запрещающими переселение... Здоровые слабеют, слабые, особенно старики, дети, преждевременно в нужде мучительно умирают»[4]. И хотя историки разошлись в оценках причин самого голода и успешности действий властей, все так или иначе пришли к одному и тому же выводу: систему надо менять. Другой русский писатель — Антон Павлович Чехов — тоже все видел своими глазами, как мог, боролся тогда с голодом и эпидемиями и писал тогда в рассказе «Жена»: «...придёшь в избу и что видишь? Все больны, все бредят, кто хохочет, кто на стену лезет; в избах смрад, ни воды подать, ни принести её некому, а пищей служит один мёрзлый картофель. Фельдшерица и Соболь (наш земский врач) что могут сделать, когда им прежде лекарства надо хлеба, которого они не имеют? ...Надо лечить не болезни, а их причины».
