Вот и закат. Уже много месяцев я не видел, как заходит солнце. После длинного северного лета, после нескончаемого, непрерывного летнего дня без рассвета и заката, небесный свет наконец стал терять силы над лесами, морями, крышами домов, и что-то похожее на тень (может, только отблеск тени или тень тени) стало сгущаться на востоке. Потихоньку рождалась ночь, ладная и хрупкая; небо на западе вспыхивало над лесами и озерами, сворачиваясь в пламени заката, как сухие дубовые листья в усталом осеннем костре.
Между деревьями парка, на фоне бледного, размытого северного пейзажа копии «Мыслителя» Родена и Ники Самофракийской, изваянные из очень белого мрамора, неожиданно и решительно напоминали о парижских вкусах декадентского, парнасского fin de siècle[3], которые в Вальдемарсудде принимали черты выспренние и обманные. И в просторной комнате, где мы стояли, прижавшись лбами к стеклу, в комнате, в которой принц Евгений работает и рисует, еще сохранился приглушенный и не сразу различимый отзвук парижского эстетизма годов восьмидесятых, когда принц Евгений держал студию в Париже (он жил на Рю де Монсо под именем мсье Оскарсона) и был учеником Пюви де Шаванна и Бонна. На стенах вместе с картинами Цорна и Юсефсона висели несколько его юношеских работ: пейзажи Иль-де-Франса, виды Сены, Валле-де-Шевреза, пейзажи Нормандии, портреты натурщиц с распущенными по голым плечам волосами. Дубовые ветви с пурпурными листьями, изрезанными золотистыми прожилками, торчали из мариебергских амфор, из фарфоровых ваз, расписанных в манере Матисса Исааком Грюневальдом. Большая печка из белой майолики, на лицевой стороне украшенная двумя перекрещенными стрелами под закрытой королевской короной, занимала угол комнаты. В хрустальной вазе из Оррефорса цвела прекрасная мимоза, привезенная принцем Евгением с юга Франции. Я закрыл на миг глаза: запах Прованса, Нима, Авиньона и Арля, я помню его, это запах Средиземноморья, Италии, запах острова Капри.
– Хотел бы и я жить на Капри, как Аксель Мунте[4], – сказал принц Евгений. – Il paraît qu’il vit entouré de feurs et d’oiseaux. Je me dеmande, parfois, – добавил он с улыбкой, – s’il aime vraiment les feurs et les oiseaux[5].
– Les feurs l’aiment beaucoup[6], – сказал я.
– Et les oiseaux l’aiment aussi?[7]
– Они принимают его за старое дерево, за старое, сухое дерево.
Принц Евгений улыбнулся и опустил глаза. Как обычно, Аксель Мунте провел лето в замке Дроттнингхольм в гостях у его величества короля Швеции и всего несколько дней назад уехал в Италию. Жаль, что я не встретился с ним в Стокгольме. Когда я был на Капри пять-шесть месяцев назад, накануне моего отъезда в Финляндию я поднялся к Торреди-Материта навестить Мунте, который собирался передать через меня письма, адресованные Свену Хеддину, Эрнсту Манкеру и некоторым друзьям в Стокгольме. Аксель Мунте ждал меня в роще из сосен и кипарисов. Этот прямой жилистый человек с надутыми губами стоял в накинутом на плечи зеленом пальто, в большой шляпе, небрежно нахлобученной на взъерошенные волосы; живые коварные глаза, спрятанные за темными очками, придавали ему вид таинственный и зловещий, какой обычно бывает у слепых. Он держал на поводу овчарку, и, хотя пес выглядел смирным, завидев меня среди деревьев, Мунте закричал, чтобы я не подходил близко. «Стой, не приближайся!» – кричал он мне, устрашающе жестикулируя и уговаривая собаку не броситься и не порвать меня в клочья, делая при этом вид, что удерживает ее с большим трудом, что едва в состоянии вынести чудовищной силы рывки животного, которое при моем приближении дружелюбно и радостно завиляло хвостом; я же подходил медленно и якобы с опаской, довольный своим участием в этой невинной комедии.
Когда Аксель Мунте в хорошем настроении, он всегда развлекается, разыгрывая лукавые сценки, чтобы посмеяться над друзьями. Возможно, это был его первый безмятежный день после нескольких месяцев угрюмого одиночества. Он провел невеселую осень в плену своих мрачных капризов и раздражительной меланхолии, надолго запершись в башне, как кость обглоданной зубастым либеччо, дующим с острова Искья, и трамонтаной, приносящей с Везувия кислый запах серы, сидя в своей влажной от морской соли мнимой тюрьме среди поддельных полотен старых мастеров, псевдо-греческих мраморных скульптур и статуэток Мадонны XV века, вырезанных из обломков мебели времен Людовика XV.
В тот день Мунте выглядел умиротворенным и решил поговорить со мной о птицах острова Капри. Каждый вечер ближе к закату в своем зеленом пальто, в нахлобученной на взъерошенную голову шляпе и в темных очках на носу он покидает башню и направляет свой медленный, осторожный шаг через заросли парка к тому месту, где редкие деревья образуют поляну; там он останавливается и ждет, прямой, худой, деревянный человек, обескровленный ствол, иссушенный солнцем, морозом и бурями, влажная счастливая улыбка появляется среди редкой растительности на лице этого старого фавна; птицы слетаются к нему стайками, радостно щебеча, садятся на плечи, руки и шляпу, клюют его в нос, губы и уши. А Мунте так и стоит, прямой и неподвижный, беседуя со своими малыми друзьями на милом каприйском диалекте до тех пор, пока не зайдет солнце и птицы не улетят к своим гнездовьям со звонким приветственным щебетом.
– Ah! Cette canaille de Munthe[8], – сказал принц Евгений, в его голосе было тепло и легкая дрожь.
Мы недолго гуляем по парку под продуваемыми ветром соснами, потом Аксель Мунте ведет меня в верхнюю комнату своей башни. В прошлом в ней было какое-то подобие хлебного сусека, теперь он устроил здесь спальню для своей черной меланхолии. Когда она приходит, Мунте закрывается в башне, как в тюрьме, и затыкает ватой уши, чтобы не слышать и голоса человеческого. Он садится на табурет, зажав меж коленями увесистый посох и намотав на запястье поводок. Свернувшийся у его ног пес смотрит на меня светлыми печальными глазами. Аксель Мунте поднимает голову, неожиданная тень опускается на его лицо. Он не может спать, война отняла сон, говорит он мне, он проводит ночи в тоскливом бдении, вслушиваясь в крики ветра среди деревьев и в далекий голос моря.
– Надеюсь, вы пришли говорить не о войне, – сказал он.
– Нет, о войне ни слова, – ответил я.
– Спасибо, – сказал Мунте. И вдруг сам спросил меня, правда ли, что немцы так чудовищно жестоки.
– Их жестокость – от страха, – ответил я, – они больны страхом. Больной народ, krankes Volk.
– Да, krankes Volk, – сказал Мунте, стукнул посохом в пол и после долгой паузы спросил, правда ли, что немцы ненасытно жаждут крови и разрушений.
– Они боятся, – ответил я, – боятся всех и вся, и убивают, и разрушают от страха. Но боятся уже не смерти: ни один немец – мужчина, женщина, старик или ребенок – не боится смерти. Эти люди не боятся страданий. Можно даже сказать, они лелеют свою боль. Они боятся всего живого, всего, что живо вне их и помимо них, и всего на них непохожего. Их болезнь таинственна. Больше всего их страшат существа слабые и беззащитные: больные, женщины, дети. Они боятся стариков. Их страх всегда вызывал во мне глубокую жалость. Если бы Европа испытывала к ним жалость, может, немцы и излечились бы от этой страшной болезни.
– Так значит, они кровожадны, значит, правда, что они уничтожают людей без всякой жалости? – перебил меня Мунте, нетерпеливо стуча палкой в пол.
– Да, это правда, – ответил я, – они убивают беззащитных, вешают евреев на деревьях по деревенским площадям, сжигают живых людей в их домах, как крыс, расстреливают крестьян и рабочих во дворах колхозов и заводов. Я видел, как они смеются, едят и спят в тени качающихся на деревьях повешенных.
– Это krankes Volk, – сказал Мунте, снял темные очки и тщательно протер их платком. Его взгляд был обращен вниз, и я не мог заглянуть в глаза. Потом он спросил, правда ли, что и птиц немцы убивают тоже.
– Нет, это неправда, – ответил я, – им некогда заниматься птицами, едва хватает времени убивать людей. Они уничтожают евреев, рабочих, крестьян, с дикой яростью сжигают города и селения, но птиц они не трогают. Ах, какие красивые птицы есть в России! Наверное, красивее, чем на Капри.
– Красивее, чем на Капри? – спросил раздраженно Мунте.
– Красивее и счастливее, – ответил я. – Их бесчисленное множество, птиц самых разных видов, на Украине. Они летают тысячами, щебечут среди листьев акаций, не шелохнув ветку, сидят на березах, на пшеничных колосьях, на золотых ресницах подсолнечников, выклевывая семечки из их огромных черных глаз. Они поют, не умолкая, под грохот пушек, пулеметную трескотню, под высокий рокот самолетов над бесконечной украинской равниной. Они садятся на плечи солдат, на седла и гривы лошадей, на лафеты орудий, на ружейные стволы, на башни танков, на сапоги убитых. Мертвых они не боятся. Это маленькие птицы, резвые, веселые, одни серые, другие красные, есть еще желтые. У некоторых красная или темно-синяя грудка, у других – только шейка, у третьих – хвост. Есть белые с голубой шейкой, еще я видел очень маленьких и гордых, чисто белых, невинного цвета. Рано на рассвете они заводят свое сладостное пение, и немцы поднимают сонные головы послушать их счастливый щебет. Они тысячами летают над полями сражений у Днестра, Днепра, Дона, щебечут, свободные и блаженные, не боятся войны, не боятся Гитлера, СС или гестапо, не сидят на ветках, наблюдая за бойней, а взмывают в голубую высь и оттуда следят за войсками, марширующими по бесконечной равнине. Ах, какие красивые птицы на Украине!
