В тот момент, когда Кёстлер садился в поезд, американские делегаты готовились к трансатлантическому перелёту в Германию, который мог занять до 24 часов. Хотя советская блокада Берлина недавно была снята, единственным способом достичь западного сектора был полёт на военном самолёте. Во Франкфурте делегаты должны были пересесть на С-47, чтобы осуществить последний этап того, что Кёстлер позже назовёт «интеллектуальным воздушным мостом». Среди них были Джеймс Фаррелл, Теннесси Уильямс, актёр Роберт Монтгомери (Robert Montgomery), председатель американской комиссии по атомной энергии Дэвид Лилиенталь (David Lilienthal), редактор журнала «Нью Лидер» Сол Левитас, Карсон Маккаллерс (Carson McCullers), чернокожий редактор газеты «Питтсбург курьер» (Pittsburgh Courier) Джордж Шуйлер (George Schuyler) и чернокожий журналист Макс Йерган (Мах Yergan). Лауреат нобелевской премии генетик Герман Мюллер (Herman Mueller) вёз с собой странный груз: пять тысяч плодовых мушек дрозофил в качестве подарка немецким учёным, лишившимся своих генетических линий дрозофил во время войны.
Артур Шлезингер-младший и Сидни Хук ехали вместе из Бостона, и Хук был просто одержим идеей о том, что в Берлине опасно. Шлезингер вспоминал: «Он воображал, что коммунисты станут нападать на нас со всех сторон. Он был очень взволнован. Думаю, многие из них чувствовали себя так же. Они думали, что отправляются на место ведения боевых действий, особенно те, кто не был на войне» [143]. После того как Хук впервые ощутил вкус крови на конференции в «Вальдорф Астории», он готовился к полномасштабной военной кампании: «Дайте мне 100 миллионов долларов и тысячу преданных людей, и я гарантирую, что подниму такую волну демократических беспорядков в массах, даже среди солдат в собственной империи Сталина, что он ещё долго будет заниматься только внутренними проблемами. Я могу найти людей» [144]. Теперь, отправляясь в город, со всех сторон окружённый коммунистами, Хук воображал, что «в случае чего все делегаты за несколько часов станут пленниками восточногерманской военной полиции» [145].
Николай Набоков приехал в Берлин в мае, вместе со своей женой Патрисией Блейк (Patricia Blake), чтобы помочь с планированием конференции; он воспользовался чартерным рейсом компании Youth Argosy - одного из «посредников» ЦРУ. Чип Болен попросил Набокова прибыть в Берлин как можно раньше, для того чтобы возвести баррикады со стороны художников, которые были «постоянными мальчиками для битья как для Советов, так и для нацистов» [146]. Джеймс Бэрнхам прибыл сразу же после Набокова, и они объединились с Джоссельсоном, Ласки, Кёстлером и Силоне, создав управляющий аппарат конференции в доме Ласки.
На одном из собраний этой группы за обедом Силоне рассказал, как во время войны он исключал из своей группы сопротивления всех тех, кто оказывался агентом британской или американской разведки, потому что хотел вести «собственную войну» с чистой совестью [147]. Можно вообразить, как восприняли это утверждение Джоссельсон, Бэрнхам и Ласки. Ведь они знали то, что, по-видимому, не было известно Силоне: он теперь участвовал в войне, ведущейся другими. Положение Силоне чётко выражало болезненную иронию эпохи, которая не считалась с чистотой человеческих идеалов. В 1920-х он создал подпольную сеть, помогавшую Советскому Союзу, но потом сожалел об этом. С 1928 по 1930 год он сотрудничал с секретной службой Муссолини OVRA (обстоятельства этих отношений были ужасными: его брат был арестован фашистами и медленно умирал в итальянской тюрьме). В своём письме, написанном в апреле 1930 года, он разрывал свои отношения с OVRA и объяснял, что решил «устранить из своей жизни всё фальшивое, двусмысленное, ошибочное и покрытое тайной» [148]. В 1942-м он писал: «Самая важная из наших моральных задач сегодня состоит в освобождении нашего духа от грохота орудий, от пути пропагандистской войны и от всей журналистской чепухи» [149]. Находясь во время войны в эмиграции в Швейцарии, Силоне был агентом Аллена Даллеса, тогдашнего главы американской разведки в Европе; в октябре 1944 года агент УСС Серафино Ромуальди (Serafino Romualdi) был отправлен на франко-швейцарскую границу якобы для того, чтобы доставить воздухом два груза оружия и боеприпасов для французского Сопротивления. Его реальной миссией, «спланированной вне обычных каналов», была нелегальная доставка Силоне в Италию. Теперь, в 1950-м, Силоне снова был втянут в мир подпольных интриг. Его защитники утверждают, что он не имел понятия о тайных спонсорах Конгресса за свободу культуры. Но его вдова Дарина вспоминала: сначала он отказывался там присутствовать, так как подозревал, что это «операция Государственного департамента США». Через несколько дней после начала конференции Кёстлер, которому никогда по-настоящему не нравился Силоне, сказал другу, что он всегда «задавался вопросом, честен на самом деле Силоне или нет. Теперь я знаю, что нет» [150].
Другими получателями секретного финансирования были английские делегаты - Хью Тревор-Роупер (Hugh Trevor-Roper), Джулиан Эймери (Julian Amery), Э.Дж. Эйер, Герберт Рид (Herbert Read), Гарольд Дэвис (Harold Davis), Кристофер Холлис (Christopher Hollis), Питер де Мендельсон (Peter de Mendelsson) - их присутствие в Берлине тайно спонсировалось Министерством иностранных дел Великобритании по линии Департамента информационных исследований. Из Франции приехали Раймонд Арон (Raymond Aron), Дэвид Руссе, Реми Рур (Remy Roure), Андре Филип (Andre Philip), Клод Мориак (Claude Mauriac), Андре Мальро, Жюль Ромен (Jules Romains), Жорж Альтман (Georges Altman); из Италии - Игнацио Силоне, Гвидо Пьовене (Guido Piovene), Альтьеро Спинелли (Altiero Spinelli), Франко Ломбарди (Franco Lombardi), Муццио Маццоки (Muzzio Mazzochi) и БонавентураТекки (Bonaventura Tecchi). Они прибыли вечером 25 июня вместе с большинством делегатов, которых всего было 200 человек. Для них были забронированы места в квартирах и гостиницах в американской зоне, и большинство, устав после путешествия, тем вечером рано легли спать.
Проснувшись на следующий день, они услышали в новостях, что поддерживаемые коммунистами северокорейские войска пересекли 38-ю параллель и начали масштабное вторжение на юг. Когда они собрались вечером того же дня, в понедельник, 26 июня, в «Титания Паласте» на церемонию открытия Конгресса за свободу культуру, Берлинская филармония сыграла им мрачные отрывки из увертюры к «Эгмонту», подходящие (и тщательно отобранные) для аудитории, воспринимавшей себя участниками мрачной героической драмы.
Мэр Берлина Эрнст Ройтер (сам бывший коммунист, тесно сотрудничавший с Лениным) попросил четыре тысячи человек, присутствовавших в зале, встать и почтить минутой молчания память тех, кто погиб, сражаясь за свободу, или до сих пор томился в концентрационных лагерях. В своей речи на открытии Конгресса он подчеркнул драматическое значение Берлина: «Слово «свобода», которое, как кажется, потеряло свою силу, имеет уникальное значение для того, кто в наибольшей степени признаёт её ценность - для человека, который когда-то её уже терял» [151].
В течение четырёх следующих дней делегаты переходили от одной дискуссии к другой - о Бранденбургских воротах, Потсдамской площади и границе между Восточным и Западным Берлином, - к пресс-конференциям, коктейльным вечеринкам и специально организованным концертам. Главное обсуждение развернулось вокруг пяти тем: «Наука и тоталитаризм», «Искусство, художники и свобода», «Гражданин в свободном обществе», «Защита мира и свободы» и «Свободная культура в свободном мире». Вскоре проявились полярные точки зрения по поводу того, как лучше всего противостоять коммунистам, чётко сформулированные в выступлениях Артура Кёстлера и Игнацио Силоне. Кёстлер призывал к объединению западной интеллигенции в боевой отряд, недвусмысленно связавший себя обещанием свергнуть коммунизм. «Шлезингер выступил сухо и бесстрастно. После него вышел Кёстлер, который говорил от всего сердца, и его слова затронули многих. Это было как начало крестового похода - Кёстлер изменил общий настрой» [152], - вспоминал Лоуренс де Новилль, тщательно отслеживавший происходящее для ЦРУ.
Агрессивный настрой «рыцарей холодной войны» воплощало различие между «хорошей» и «плохой» атомными бомбами, сформулированное Джеймсом Бэрнхамом и опробованное им на Кёстлерах месяцем ранее во время застольной беседы. Тогда Бэрнхам объяснил, как США могут сделать Россию беспомощной за один день, сбросив бомбы на все крупные города. «Ему явно очень нравилась эта идея, - писала Мамэн Кёстлер. Она также заметила: - Бэрнхам выглядит очень милым и вежливым... Но он намного менее разборчив в средствах, чем Кёстлер... в определённых случаях не стал бы в обязательном порядке отказываться от пыток» [153]. Пользуясь тем приводящим в ошеломление языком, который был одним из факторов, внёсших свой вклад в холодную войну (с обеих сторон), Бэрнхам заявлял, что он «против тех бомб, которые хранятся сейчас и будут ещё накапливаться дальше в Сибири или на Кавказе и которые предназначены для разрушения Парижа, Лондона, Рима, Брюсселя, Стокгольма, Нью-Йорка, Чикаго... Берлина и всей западной цивилизации в целом... Но я... за те бомбы, которые сделаны в Лос-Аламосе, Хэнфорде (Hanford) и Оук-Ридже (Oak Ridge) и стоят на страже где-то в Скалистых горах или американских пустынях, вот уже пять лет защищая - являясь при этом единственными защитниками - западноевропейские свободы» [154]. На это Андре Филип ответил, что когда падают атомные бомбы, «они не делают различия между другом и противником, врагом и борцом за свободу».
