Любое их изделие стоило ровно на 10 процентов дороже приобретенного в первоклассном магазине Парижа. По этому поводу мы шутили: «Хурины берут с нас дополнительно 10 процентов за знание русского языка».
Слава их была велика. Известные советские артисты шили у них фраки, а офицеры аппарата военного атташе — парадные мундиры.
Они всегда были приветливы, предупредительны, точны в исполнении заказов. Все было хорошо, но мы точно знали: братья — осведомители местной контрразведки. Да иначе и быть не могло: уж очень много ходило к ним советских граждан. Иногда Хурины сами проявляли повышенное внимание к некоторым членам нашей колонии и делали это, как мы понимали, не из любопытства, а по указанию своих полицейских кураторов.
В их защиту надо сказать, что они не скрывали факт сотрудничества с контрразведкой. Были случаи, когда при прощании, стоя на лестничной площадке, то один, то другой из братьев говорил кому-нибудь из наших: «А вами интересовалась полиция!» Они не могли ссориться с полицией, а еще больше боялись потерять многочисленную и постоянную клиентуру из посольства. Эмигранту постоянно приходится сидеть на двух стульях.
У руководства советской колонии появлялось иногда желание запретить советским гражданам пользоваться услугами Хуриных, но все понимали, что эта мера не гарантировала полного «послушания» и, главное, была оскорбительна. Поэтому ограничивались рекомендацией ходить к ним вдвоем-втроем, не вести в ателье разговоров об обстановке в посольстве, не обсуждать поведение отдельных его сотрудников.
«Василь, смотри, какой чудный экипаж!» — сказал друг мой Паша. По аллее Булонского леса медленно катил трехколесный велосипед. «Водитель», мужчина лет семидесяти, одетый в чесучовый костюм-тройку, в перчатках и панаме, неспешно крутил педалями и изредка нажимал на «грушу», предупреждая пешеходов об опасности. Позади него в плетеном кресле, укрепленном на багажнике, сидела нарядно одетая дама в соломенной шляпке с вуалью и в перчатках. На правой руке ее висел театральный бинокль на ручке (как лорнет), на коленях дремала болонка.
— Павел, бьюсь об заклад, эта пара — наши соотечественники.
— Не может быть!
— Сейчас проверим!
Экипаж поравнялся с нами, и я, обращаясь к водителю на русском языке, сказал: «Бог в помощь, отец!»
«Водитель», чуть вздрогнув от неожиданности, приподнял панаму и ответил: «Спасибо, сынки, да не оставит вас Господь своими милостями!»
Дама приставила к глазам лорнет-бинокль и, обращаясь к нам, певучим грудным голосом пропела: «Благодарю вас, господа! Мой муж с этой поклажей (она показала на себя и собачку), слава Богу, хорошо справляется».
И экипаж покатил дальше, вызывая улыбки прохожих. Паша проиграл пари, а я пожалел, что не поговорили с этой симпатичной парой.
4. ДОКТОР ЕЛИЗАВЕТА МОИСЕЕВНА
Об этой женщине можно было бы написать захватывающий роман о любви и верности, о вероломстве и предательстве близкого человека, о тоске по родине, об исстрадавшейся, но чуткой и отзывчивой к чужому горю душе.
Первая мировая война вырвала ее из родного гнезда, из мирной жизни, а революция вынудила покинуть Россию. Она прошла три войны, боролась за жизнь любимого, в чужой стране стала офицером, получила гражданство Франции и высшее образование, но в душе осталась русской. Судьба ее во многом схожа с судьбами тысяч русских эмигрантов, но, мне кажется, сложнее и трагичнее.
С Елизаветой Моисеевной меня познакомил известный советский физиолог, академик АМН и АН СССР Константан Михайлович Быков, принимавший участие в международной конференции физиологов в Париже. Елизавета Моисеевна, в ту пору практиковавший врач-терапевт, была его переводчицей и, по доброте душевной, гидом и помощницей в ознакомлении с Парижем, его памятниками, музеями и магазинами.
С первой же встречи стало ясно, что Елизавета Моисеевна прекрасно знает русскую эмиграцию во Франции, главным образом — интеллигенцию и французские медицинские круги. Это было интересно не только мне, но и моей жене, которая, несмотря на выезд за границу и рождение второго ребёнка, не потеряла интереса к своей профессии. Елизавета Моисеевна была общительным и разговорчивым человеком, и очень скоро я знал многое из ее жизни.
В первое время меня удивляла и даже озадачивала готовность русских эмигрантов изливать душу малознакомому русскому, да еще приехавшему из СССР. Потом я понял: это потребность высказать тоску и сохраненную, несмотря ни на что, любовь к потерянной Родине, услышать слова сострадания. Знакомого русского эмигранта такие разговоры не интересуют: он сам испытал что-то подобное. Француз просто не в состоянии понять исповедь постороннего, а соотечественник, пусть и из другого мира, обязательно выслушает и посочувствует.
Елизавета Моисеевна родилась и выросла в Гатчине в культурной и обеспеченной семье. Окончила гимназию и вскоре вышла замуж за пехотного офицера, служившего в Петербурге. В самом начале Первой мировой войны он уехал на фронт, а она, желая быть рядом с ним, не считаясь с уговорами и слезами матери, поступила на курсы медицинских сестер. Окончив их с отличием, Елизавета Моисеевна, отказавшись от работы в тыловом госпитале, добилась направления в часть, в которой воевал ее муж. Почти три года прослужила она на передовой: выносила с ноля боя раненых, выхаживала их в госпитале, была операционной сестрой. Было очень трудно, но где-то, совсем рядом, находился муж. Они часто виделись, она сама перевязывала его раны. «За это, — говорила она, — можно было вытерпеть все».
Их фронтовые дороги закончились в Крыму. Она служила в госпитале, в одной из палат которого лежал тяжелораненый муж. Думать, «что делать, оставаться в России или уходить в эмиграцию», долго не пришлось: надо было срочно грузить раненых на транспорт, уходивший в Константинополь. Большинство офицеров и многие нижние чины боялись сдаться на милость победителя и решили покинуть Россию, считая свой исход временным и надеясь вернуться после падения власти большевиков.
На транспорте, помимо раненых, оказалось около двух тысяч солдат и офицеров, многим из которых также требовалась медицинская помощь и даже операции. «А я была одна, — с горечью рассказывала Елизавета Моисеевна, — если не считать всегда пьяного судового врача. Врачи госпиталя, забыв про клятву Гиппократа, остались на берегу. Они ведь не стреляли в красных и в атаки не ходили и потому меньше боялись большевиков. У меня не было лекарств, перевязочных материалов. Плакала от бессилия, от сознания, что ничем, кроме доброго слова, не могу помочь больным. Люди умирали каждый день. Очень боялась и за здоровье мужа. Ранение было тяжелым».
На пятый день путешествия транспорт прибыл в Галлиполи. Лагерь развернули в открытом поле. Кое-как, не сразу, с помощью местных властей, представителей Франции и Международного Красного Креста, оборудовали госпиталь. Среди ранее прибывших туда русских нашлись врачи и медсестры. «Стало легче, не было той страшной ответственности, которая лежала на мне до этого, но, как и прежде, не хватало лекарств, бинтов и других материалов. Трудно было и с питанием», — вспоминала Елизавета Моисеевна.
После полуголодного существования и полуторалетних скитаний в Галлиполи и по Болгарии Елизавета Моисеевна с мужем приехали во Францию. И снова ни кола, ни двора. Зато много соотечественников, сослуживцев. Один помог найти работу ей, другой устроил ее мужа — подполковника — на курсы шоферов, а третий временно дал кров. Так началась жизнь в Париже.
«Я была рада любому труду. Бралась за вес: посуду мыла, убирала туалеты в госпиталях, няней была, и продукты по квартирам разносила. Французским языком я свободно владела с детства, и это очень помогло в жизни. Но чем бы я ни занималась, думала об одном: как стать врачом», — рассказывала Елизавета Моисеевна.
Для начала пошла на курсы медсестер, чтобы подтвердить сохранившееся у нес свидетельство об окончании сестринской школы в Петрограде и получить французский диплом, дающий право на работу но этой специальности. Окончив курсы, с помощью добрых людей, она поступила на медицинский факультет.
Ее муж работал шофером такси, денег на жизнь, хоть и не роскошную, хватало, и казалось, что все налаживается. Но в одночасье все рухнуло: в 1930 году муж оставил се. Банальная история. На вокзале в его машину села американка русского происхождения. Он отвез её в хороший отель, и она, рассчитываясь, попросила его заехать к ней вечером: ей не терпелось посмотреть вечерний Париж. С этого и начался его скоротечный роман с богатой вдовой. Недели через две-три она увезла его в США.
Елизавета Моисеевна осталась одна. Днем училась, а в вечернее и ночное время дежурствами в госпиталях зарабатывала на жизнь, учебу и выплату кредита, полученного на покупку квартиры.
