Меланья Васильевна — «баба Малаша» — не отличалась терпимостью моей бабушки. Если она что вспоминала и рассказывала, то громко хаяла красных, и особенно — китайцев, невесть откуда взявшихся на Дону, и демонстративно сожалела о старых временах, когда в хозяйстве ее отца было 14 дойных коров, табун лошадей и уйма другого скота. Первый муж ее пропал в отступлении зимой 1919–1920 гг., второй ушел в банду к Фомину, и в третий раз она вышла замуж за «красного партизана» Попова Тимофея Ивановича («Мне батя сказал: «Иди за него, Малаша, иди. Раз у них такая линия — всех кулаков перевесть, то нас они точно переведут. Может, ты спасешься»). Тимофей Иванович, человек малограмотный и на редкость невозмутимый, за всю свою жизнь, по его словам, волновался всего два раза. Первый — когда померла его прежняя жена, второй — когда попал в руки Фомина и сам Фомин приказал отвести его в яр и отрубить ему там голову. После Гражданской войны он занимал ответственные посты на уровне председателя колхоза, уцелел во время чисток, саботажа и вредительства и умер в 1950-е гг., оплакиваемый родными, близкими и соседями. За всю совместную жизнь он не сказал Меланье Васильевне худого слова, только похваливал за трудолюбие. Но последнее время она все же чаще вспоминала своего первого мужа, Федота Ермакова, первого джигита станицы, лихого батарейца, провалившегося под лед, заболевшего и умершего в отступлении.
А вот документ: «17.03.19 г. Михайловка. Следователь Борисов донес, что наш отряд в 130 человек окружен в Крутковском. Примите самые энергичные меры к освобождению окруженных и уничтожению восставших. Химические снаряды вам посланы. Княгницкий, Барышников».[1]
Архивные материалы, казалось, хранили сгустки нерастраченной злой энергии, энергии борьбы не на жизнь, а на смерть. Жестко, беспощадно, с классовых позиций…
Донбюро РКП (б):
«Если Советская власть на Дону вместо энергичного дела станет снова уговаривать контрреволюционные элементы, то этой Советской власти придется опять быть ниспровергнутой кулацкими восстаниями при помощи иностранных штыков.
…Этих коммунистов должно быть больше пришлых из Москвы и Петрограда с большими опытом и энергией».[2]
«Организуется опять центр работы на Дону и опять во главе ее становится Сырцов. Как будет дальше, судить не трудно, ибо и Сырцов, и Васильченко всегда стараются подобрать таких товарищей, которые поддержат их независимо от их качества как партийных людей. Начинается та же история, какую мы три раза переживали.
А. Фролов, штаб 9 армии».[3]
«Это восстание было поднято тем казачеством, которое в конце 1918 г. выразило покорность Советской власти и было распущено по домам с оружием в руках, что явилось, конечно, большой ошибкой. Теперь казаки выступили под эсеровскими лозунгами».[4]
Да, с классовой точки зрения все было просто и ясно: идея «их обидели — они восстали» здесь не проходила. Прежде всего, единства не было среди самих казаков. Компактная масса, как копна сена в степи, раздергивалась ветром революции. И несло клочья по выгоревшему, некошеному колючему полю, пока не прибивало — кого к лагерю белых, кого — к противоположному. Но овеваемая копна, уменьшаясь в размерах, все высилась посреди поля, удерживая, не давая насовсем оторваться, все стояла в глазах символом единства казачества. А ветер усиливался…
Вся Гражданская война — процесс расслоения казачества. От дней калединщины, когда казаки целыми полками во главе с офицерами шарахались от красных к белым и обратно, и до времени, когда на два противоположных непримиримых лагеря раскалывалась семья.
Процесс этот был долог и мучителен. И классовый подход объяснял четко и ясно — почему. Из десяти казаков Вёшенской станицы два были богаты, шесть считались середняками, но по среднероссийским меркам походили на кулаков, и два казака были бедны. Причем один из них из кожи лез, чтоб «выйти в люди», но не везло ему — то падеж, то неурожай, а другой сдавал свою казачью, по закону положенную ему землю в аренду, жил на арендную плату, хозяйства не имел (почему и считался бедняком), а сам в лаковых сапогах гулял по станице и громко кричал о попрании казачьих прав, засилии хохлов и на прочие злободневные темы.
Когда началась Гражданская война, двое богатых сразу же стали белыми. Один из бедняков, поколебавшись немного, ушел к красным, второй побывал в обоих лагерях по несколько раз.
Лозунг его был: «Грабь!» Вся сложность с шестью середняками. Достаток свой они имели благодаря упорному, окропленному кровавым потом труду, но достаток был «всем достаткам достаток», и такие вещи, как продразверстка, хлебная монополия и реквизиции, встречались шестью середняками в штыки. В 1918 г. по всей Донской области 18 % боеспособных казаков ушли в Красную Армию, 82 % были «в белых». В отдаленных станицах степень расслоения была еще меньше. В Вёшенской за весь восемнадцатый год из казаков исключили «за большевизм» всего одного человека — батарейца Василия Кухтина, бежавшего в Красную Армию. Причем родной брат его после этого еще полгода оставался «в белых» и даже «Георгия» от них имел. Вся Гражданская война — мучительные колебания этой «шестерки» середняков. И восстание в Вёшенской, исходя из классовых позиций, — самое яркое проявление этих колебаний.
И ехал я как-то из Каргинской к двоюродной бабке на хутор Грушенский. Подвозивший меня шофер, молодой — моложе меня — парень, рассказал, что, по словам стариков, вот у этого дома (мы ехали через хутор Лученский, и он кивнул в окошко) убили хозяина в восстание. Конные красные отступали через Лучки на Боковскую, а казаки, в том числе и лученские, наседали на них, две цепи конных двигались одна за другой. Хозяин дома, преследовавший красных, уже подскакивал к своему двору, когда ехавший последним красноармеец придержал коня и выстрелом из винтовки выбил его из седла. Выбежавшие из хаты встречать казаков домочадцы натолкнулись на лошадь, тащившую в раскрытые ворота их отца и мужа, застрявшего ногой в стремени…
Вот тебе и колебания, вот тебе и классовый подход…
Иногда мне очень хотелось хоть одним глазком самому посмотреть на ту жизнь, представлявшуюся мне сплошным сражением. И странным показалось найденное в архиве письмо некоего Сосновского, директора училища из станицы Казанской, написанное летом 1919 г. В письме осуждалась «удушливая и безжизненная атмосфера станицы… где, даже при самых спокойных обстоятельствах, предстоит полное духовное умирание».[5]
Что ж, материала я насобирал много…
Итак, сырое мартовское утро. Всадники, всадники, всадники на разбитых донских дорогах. Снег и грязь летят из-под копыт в серое небо. Над хуторами колокольный звон, разрозненная стрельба и неумолчный гомон майданов. Восстание!..
Впрочем, начнем-ка мы на год раньше, чтоб яснее было…
Глава 1
«Мы все как один готовы в любой момент…»
(Из резолюции одной станицы)
Весна 1918 года. Калединщина, которую Ленин считал одной из главных опасностей для революции, разгромлена. Часть казаков-фронтовиков, уверенных, что дело сделано, мир с Советской властью установлен, «приняли Советы», разошлись по домам к хозяйствам… Другая часть казаков-фронтовиков (пожалуй, большая) расходилась по домам, ошеломленная политическими событиями, их не понимая и не желая понимать, не учитывая ближайшего будущего. Эти казаки бессознательно проводили политику нейтралитета в Гражданской войне, который им сознательно прививали некоторые идеологи казачества, выражая линию принципиального аполитизма.
Организационного аппарата для проведения выборов в станичные Советы и военно-революционные комитеты не было.
Партийные организации были заняты борьбой с меньшевиками и «не могли уделить сколько-нибудь сил области и казачьим округам. Домашняя патриархальная обстановка очень скоро стерла поверхностный революционный налет с казаков-фронтовиков. В большинстве станиц власть осталась у «отцов», «дедов», «стариков» — так оценивал обстановку весны 1918 г. Донской комитет РКП(б). Он взялся устанавливать советскую власть на Дону летом 1919 г., уже после интересующего нас восстания, и анализировал предыдущие события.
На севере Донецкого округа попытки революционных фронтовиков взять власть в свои руки были пресечены с самого начала.
Приказ о введении советской власти поступил в станичные правления по телеграфу вместе с другими декретами от новых властей. Созванные специально для решения этого вопроса станичные сборы долго и упорно отказывались вводить советскую власть. В центр посылались делегаты «для ознакомления с новыми порядками».
Лишь в марте, после ряда категорических требований и приезда делегатов с окружного съезда, сборы по станицам «решили подчиниться необходимости и избрать совет».[6] В «Совет» вошли прежние станичные правления в полном составе. В Мигулинской и Казанской станицах председателями стали бывшие станичные атаманы — И. Дрынкин и К. Дронов, в Еланской — помощник станичного атамана Н. Мельников, и лишь Вёшенский станичный Совет возглавил прибывший «из Красной гвардии» полный георгиевский кавалер подхорунжий Харлампий Васильевич Ермаков. Подобного рода замены произошли и на хуторах.
