Но вот наш боец оседлал фашиста, схватил за горло и с силой бьет головой о мостовую. Фашист пытается вывернуться, его тело извивается, но видно: силы уже покидают его, и ноги, ища опору, дергаются по камням...
Только теперь узнаю в нашем бойце старшего сержанта Плоткина, командира отделения автоматчиков. Он с трудом поднимается с земли, но другой фашист бросается тут же на него, и, сцепившись, падают оба.
Недавно старший сержант получил из Белоруссии страшное известие о гибели всей семьи: жены, пятерых детей, родственников... Могу сказать: не искал этот суровый и несчастный человек возможности остаться в живых, не знал страха, лез всегда в самое пекло боя. Ненависть к врагу и непоправимое, безысходное горе владели им, притупили инстинкт самосохранения.
* * *
Идут по улице наши «елочки»: башни развернуты в сторону целей, низко опущены пушечные стволы, режут воздух очереди танковых пулеметов. Хобот орудия все время шевелится, наводчик ищет цель. Приседая на балансирах, танк резко останавливается, коротко доворачивается пушка — выстрел! Огонь, дым, пыль заволакивают машину, танк срывается и — бросок к следующему рубежу.
В ночном бою отлично видны трассы огня, устремленного в танк. Желтые «жучки» трассирующих пуль, крутые, багровые хвосты «фаустов», вишневые и голубоватые трассы бронебойных снарядов — все это словно мощным магнитом притягивается к танку. Самой машины ночью порой и не видно, ее выдают вспышки выстрелов и за кормой бордовые огоньки от выхлопных труб двигателя.
Звонко хлещут в броню осколки, и по сравнению с ними мягко, как спелые сливы, плющатся пули.
Из танка управлять боем вообще трудно: плохо видно. А ночью — еще труднее.
Нахлобучив танкошлем — без него в башне нельзя, голову расшибешь, — веду наблюдение через перископ и смотровые щели командирской башенки. Этого недостаточно, периодически надо открывать люк и высовываться из башни. Но и тут ограничение: длина шнура танкошлема, .подключенного к радиостанции и переговорному устройству. А сделать шнур длиннее нельзя: в критическую минуту в нем можно запутаться. Такие случаи были. Нельзя и отключить шлемофон — теряешь управление.
Правда, есть другая танковая радиостанция «10-РТ», она смонтирована на «виллисе». Но в таком бою на открытой машине не усидишь. Поэтому, когда управляю из танка, радист мой Петя Заварзин — солдатские прозвища у него «Кляйнпетер», «Сынок» — сидит в подвале, работает на начальника штаба.
Зато, когда есть возможность командовать не из танка, тут уж «Кляйнпетер» — главная скрипка, а мой «ИС», как послушный боевой конь, плетется сзади. Он охраняет НП и его радиостанция работает лишь на прием.
Бывают, конечно, такие обстоятельства, что и командирскому танку приходится вступать в огневой бой. Тогда, чтобы не терять управления, переключаю свой танкошлем на рацию, а экипаж ведет бой, переговариваясь по внутреннему переговорному устройству «ТПУ». В такие моменты в танке главную роль играет наводчик орудия, он сидит в башне в полуметре впереди меня. Всякое случается, бывает, и командиру роты, полка приходится действовать как линейному командиру танка, даже вступать в поединки с танками противника. На войне как на войне!
Управлять боем из танка мешает не только плохой обзор. Броня как бы экранирует тебя от людей. Нет непосредственного контакта с подчиненными, сидишь в своей башне, как в крепости: и самому не выйти и к себе никого не вызовешь... Однако приходится: в ближнем бою, маневренном, быстротекущем...
Сейчас, когда наши танки получили хоть небольшую возможность развернуться и маневрировать в прилегающих скверах, в ходе боя должен был наступить переломный момент. И надо было наладить более эффективное управление боевыми порядками полка. Одно дело, когда бою подчиненные только слышат своего командира по радио, совсем другое — когда они его и слышат и видят, как говорится, «в лицо». Короче, принимаю решение управлять боем с открытого наблюдательного пункта.
Вылез из башни и словно вынырнул из-под воды: неизмеримо шире обзор, громче и звонче все звуки боя.
* * *
Сложная и быстротечная штука — танковый бой. Противник тоже силен: чуть ты замешкался, чего-то не успел, тут же он влепит тебе снаряд. Умение, сноровка и быстрота необходимы в бою постоянно, всему экипажу. Именно — экипажу, потому что танк — это как бы единый организм из четырех человек плюс машина. В умелых руках экипажа танк — грозная сила. Но и танкисты противника обучены не хуже нас. В бою идет состязание не на жизнь, а на смерть. Солдат против солдата, командир против командира. А против танка — все!
Почти всю войну на фронте, командовал батальоном, полком, бригадой, побывал в тысячах боев — больших и малых, кажется, должен привыкнуть к виду смерти. Нет... Жалко людей. На фронте умереть куда проще, чем остаться жить. Война сжигает человека в один миг, а в танковом бою — особенно. И сейчас, в этом штурме, глядя на свои танки, я стараюсь мысленно отвести от них снаряды противника, как будто это от меня зависит! Даже мышцы напрягаются: ну-у!.. И возникает воспоминание боя, бывшего два дня назад.
...Ярко-вишневая пологая трасса бронебойного снаряда, разбросав ворох искр, словно воткнулась под погон башни танка. Прямое попадание!.. Почти сразу из вентиляционных отверстий, словно желтые кинжальщики, выставились языки пламени. Удлиняясь и загибаясь кверху, они становятся ярче и ярче.
Экипаж жив: резко отброшена крышка командирского люка, из узкого отверстия протискивается танкист, а с ним вырывается столб коптящего пламени. Танкист уже по пояс высунулся из башни. Это командир танка лейтенант Смирнов, москвич, уже немолодой человек. Он без танкошлема, по лысой голове течет кровь, на фоне огня она кажется черной...
Правый люк тоже открывается, из него пытается выбраться заряжающий. А там, внутри танка, еще два человека... Заряжающему трудно, видимо, он ранен, вылез по грудь и снова проваливается в светящуюся глубину башни, потом опять появляется. Что-то его держит, не дает вывезти, может быть, зацепился за что-нибудь.
Левой рукой он прикрывает лицо, правой пытается сорвать горящий танкошлем. Танкист уже почти выбрался из башни, но вдруг поток трассирующих пуль протыкает его. Переломившись в поясе, он повис на башне, и руки словно хотят дотянуться до земли. Танкошлем упал, горят длинные волосы, пламя мерцает и жадно лижет чернеющее лицо.
Идущий уступом сзади танк старшего лейтенанта Бокова быстро вырывается вперед. Его орудие, развернутое по левому борту, стреляет с ходу, длинными очередями бьют пулеметы, огнем и корпусом своей машины Боков пытается прикрыть товарищей, дать им возможность выскочить из горящей машины, спастись. На войне, в бою каждого кто-то в какой-то момент поддержал или выручил. Нет фронтовика, который не помнит таких случаев. Молодцы Боков и его механик Геннадий Солоницын. Смело и самоотверженно, не медля секунды, бросились на помощь экипажу Смирнова.
Но помочь уже нельзя... Ураганный огонь, охватив всю машину, дошел до боеукладки и баков с горючим. Мощный столб пламени приподнял и опрокинул многотонную башню. Танк с сорванной башней охвачен коптящим, багровым пламенем...
Для нашего полка это был самый последний танк, погибший вместе со всем экипажем в Великой Отечественной войне.
* * *
Чем дольше идет бой, тем тяжелее нам достается каждый метр берлинской земли. Скоро начнет светать, а мы никак не можем ворваться в свой объект. Приходится вводить в бой второй эшелон приданного стрелкового батальона. А это новые потери. Жалко людей, потери у пехотинцев большие. И кто знает, что ожидает нас там, внутри квартала, резерв надо иметь обязательно. Без него — опасно.
Прорыв танков гвардии капитана Липаткина по Вильгельм-штрассе резко изменил боевую обстановку, теперь квартал охвачен справа и слева, противнику тяжелее вести оборонительный бой. Труднее ему подбрасывать подкрепления и маневрировать.
В бою наступил момент, когда необходимо быстро и энергично нарастить усилие в атаке.
Внимательно вслушивается в мой приказ командир резервной роты «ИС» старший лейтенант Бердичевский. Именно вслушивается, по-другому не скажешь: вообразите себе человека, голова которого напоминает футбольный мяч, столько на ней намотано бинтов. Бинты загрязнились, на них выступают ржавые пятна крови. В этом шаре темнеют отверстия, за которыми угадываются рот, нос, уши, а в глубине поблескивают глаза.
На такую голову не налазил никакой танкошлем. Наушники и ларингофоны пришлось вынуть из шлема и вбинтовать их прямо в повязку; и гарнитура импровизированного «бинтошлема» болталась где-то у поясного ремня. Но все это позволило старшему лейтенанту почти нормально работать с радиостанцией и пользоваться танковым переговорным устройством.
Правда, сейчас, когда он вне танка, Бердичевский, чтобы слышать и говорить, оттягивал бинты от ушей и рта. Речь его больше напоминала клекот и шипение, чем человеческую. Все же понять его было можно.
