На такую голову не налазил никакой танкошлем. Наушники и ларингофоны пришлось вынуть из шлема и вбинтовать их прямо в повязку; и гарнитура импровизированного «бинтошлема» болталась где-то у поясного ремня. Но все это позволило старшему лейтенанту почти нормально работать с радиостанцией и пользоваться танковым переговорным устройством.
Правда, сейчас, когда он вне танка, Бердичевский, чтобы слышать и говорить, оттягивал бинты от ушей и рта. Речь его больше напоминала клекот и шипение, чем человеческую. Все же понять его было можно.
После взрыва снаряда и случая с огнеметами, когда он был ранен в лицо, мы считали, что Бердичевский в полк уже не вернется, и ротой вместо него стал командовать тоже отличный и храбрый офицер гвардии старший лейтенант Понькин.
Но вот автоматчики охраны ведут ко мне высокого, худого человека в окровавленной гимнастерке — без документов и с забинтованной головой... Бердичевского мы опознали с трудом. Оказалось, он попал в медсанбат стрелковой дивизии, там очухался, пришел в себя и... сбежал в полк.
Я ругал его за побег из санбата, а старший лейтенант, пытаясь сохранить стойку «смирно», что-то шипел и виновато разводил длинными руками. Сердиться на него было невозможно, а вид его был и смешной и трагический. Провоевавший всю войну, он считал для себя невозможным выбыть из полка, когда она, эта война, шла к концу. Пришлось оста вить Бердичевского в боевом строю, назначив командиром резерва. Теперь наступила очередь вступать в бой и резерву.
В полку это был уже не первый случай. Я смотрел на командира; и думал: ну сколько же у него духовных и физических сил! Серьезно раненный, имея теперь уже полную возможность и право выжить, почему он сам неостановимо лезет в гущу боя, возможно, и на смерть?!
Приложив руку к забинтованной голове и четко повернувшись кругом, старший лейтенант направился к своим танкам.
* * *
Из подвалов выводят пленных эсэсовцев. Сцепив на затылке руки, они идут мрачной, черной колонной. Наши солдаты молча и ненавидяще смотрят на этих головорезов: сколько же зла они наделали?!
Но пленные — это пленные, и во взглядах солдат я вижу еще и гадливость, презрение. Слышны возгласы;
— Давай, давай, партайгеноссы! Дранг нах остен, шакалы!
Среди пленных странная группа. Высокий офицер в черной эсэсовской шинели с ромбиком «СД» на рукаве и молодая женщина, тоже в форме СС, а между ними — мальчик. Ему лет восемь. Веснушчатое лицо, черная курточка и штанишки, шнурок на груди — вроде аксельбанта. Пальчики тоже сцеплены на затылке...
Эсэсовец идет молча, губы его сжаты, смотрит перед собой. Женщина, опустив голову, что-то тихо говорит мальчику, потом опускает руку, гладит его по лицу, и мальчик расцепляет пальцы, опускает свои руки, хватает ладонь матери. Но мужчина, не повернув головы, зло рявкает, руки мальчика и женщины снова подымаются, пальцы они сцепляют в замок на затылках. «Орднунг» — порядок должен быть и в плену, так надо понимать рявканье фашиста!
Приказываю пленным остановиться, опустить руки. Мальчик смотрит на нас, запрокинув веснушчатую мордочку, голубые глаза полны слез и ужаса, вот-вот он заплачет. Мужчина шипит на него:
— Ру-ди!
И мальчик по-солдатски дергается в стойку «смирно».
Подошли экипажи ближних танков, молчат, смотрят... Мальчик, не выдержав, хватается за черную шинель женщины и прижимается к ней.
Кто-то докладывает:
— Классическая арийская семья! Отец, мать и младший сын. Старший сын где-то воюет в «Гитлерюгенд». Семейка... Родители — оба офицеры «СД», участвовали в обороне вот этих кварталов. А маленький Руди — «Пимф», это организация младших школьников. Шнурок-аксельбант на его курточке обозначает какое-то пимфовское звание; солдаты добродушно шутят — «микрофюрер»!
Эсэсовец вытягивается, щелкает каблуками, обращается ко мне:
— Господин офицер! У меня последняя просьба: расстреляйте нас вместе! — Голос его отрывист и сух, в плоских глазах — холодный блеск.
Мать смотрит с ужасом и прижимает к себе мальчика. Слезы с лица она вытирает черной пилоткой, на которой оскалил зубы череп эсэсовской кокарды. Сколько наших детей послали на смерть вот эти двое? Таких же малышей, как их Руди? Думали ли эти нелюди, что они творят и что настанет день, придет возмездие?
Смотрю на наших солдат и вижу — у них такие же мысли, как и у меня. Вот бледный, измученный боем гвардии капитан Филяев. Все в полку знают — у него погибли родственники, капитан люто ненавидит фашистов, он был в бою безжалостным. Пристально смотрит Филяев на мальчика, из-под танкошлема струится пот, веки дергаются.
А эсэсовец ждет, вытянувшись в струну.
— С вами разберемся позже, ответите по заслугам. А с детьми не воюем!
— Наш Руди тоже воевал, как солдат, господин офицер. Прошу еще раз — расстреляйте нас вместе!
— С детьми не воюем. Если есть родственники, дайте адрес, передадим им вашего Руди. А с вами дело другое. Вы в плену. Прощайтесь с ребенком.
Закричал мальчишка, навзрыд заплакала мать. Офицер так и не прикоснулся к сыну. Взял жену за рукав, молча стал в колонну и, не оглядываясь, зашагал по улице.
Хлопцы мои, все как один, вдруг задымили цигарками. Руди громко плакал, глядя на удаляющихся родителей. Молча подошел к нему капитан Филяев, погладил по белобрысой головенке, взял за руку и увел к своим танкам.
...Через несколько дней, когда бои закончились, я увидел этого Руди в полковом медицинском пункте. На его светловолосой голове красовалась наша пилотка с красной звездой. Уже после Победы капитан Филяев — он почему-то больше всех принял к сердцу судьбу маленького немца — отвез его в комендатуру Берлина для передачи родственникам. Танкисты обеспечили мальчонку «приданым» — одеждой, бельем и продуктами.
Больше мне не пришлось его видеть, мы ушли из Берлина 12 мая.
Какова его судьба? Кем он стал? Непросто ведь складывались людские жизни в послевоенной, разбитой и поверженной стране. Тяжелые жернова войны, как бы продолжая вращаться по инерции, немало еще искорежили судеб... В одном уверен: человеческое отношение наших танкистов не могло не оставить доброго следа в душе ребенка.
* * *
На востоке, на фоне чуть посеревшего неба за полночь проявились резкие контуры развалин, апрельский рассвет был ранним. Земля, несмотря ни на что, продолжала вращаться!
Противник контратаковал, не ожидая, пока совсем рассветет. Собственно, контратаки длились всю эту ночь. Снова звенели разбитые стекла, захлебывались автоматы, бухали пушки вражеских самоходок — «артштурмов», со всех сторон гудели наши танковые моторы. Знакомые и неясные картины ночного боя.
Отразили и эту — рассветную — контратаку, и вновь продвинулись вперед на два десятка метров. Теперь в наших руках часть огромного фешенебельного отеля и кусок примыкающего к нему сквера, из окон отеля, с чердака, из подвала его северной части хлещет пулеметный огонь. Обвалившиеся стены обнажили богатые интерьеры, словно витрины шикарного магазина. Мебель покрыта пухом из вспоротых осколками подушек. Пух носится в воздухе, медленно оседает на землю. Раскачивается огромная люстра и даже слышен серебряный звон ее хрустальных подвесок... Голубоватая ванна висит на стене. Вычурная кровать, аккуратно заправленная, чудом осталась стоять на кусочке пола.
Пламя, вырываясь из окон, лижет верхние этажи. В одном месте огонь уже пробивается через крышу. Из задымленного окна выпрыгивают два солдата. Один, видимо, еще жив, он разбился не насмерть, пытаясь подняться, машет рукой, в ней носовой платочек...
И вдруг, что это? Из подвала массивного дома выставилось на древке белое полотно: кто-то размахивал им. Послышались крики: «Битте, парламентеур! Битте! Парламентеур!»
Приказываю танкистам прекратить огонь. Парламентера надо принять. За всю войну ни разу не доводилось иметь дело с парламентерами противника!
Из-под земли неуверенно вылез обершарфюрер СС с большим белым флагом в руке. Поднялся на ноги, положил автомат, встал к нам лицом и начал быстро махать своим флагом из стороны в сторону.
Спустя минуту показались еще двое: один — в форме СС, другой — в шляпе и цивильном костюме, в руках белые флажки. Подняв их, они строевым шагом направились к нам, в то место, где мой ординарец сержант Козуб выставил красный сигнальный флажок. Мы ведь не приглашали парламентеров и белых флагов навстречу решили не выставлять, нам с ними говорить не о чем!
Обычно историки, описывая капитуляцию Берлина, начинают с попытки переговоров Зейферта и Кребса: это было уже в следующую ночь, на первое мая. А сперва появились вот эти двое.
Эсэсовский оберштурмбанфюрер подошел к флажку в сопровождении пожилого человека в очках, бывшего белогвардейца, бывшего, как он доложил, ротмистра лейб-гвардии. Вид эсэсовца был внушительный: ясные, холодные глаза, прямой «арийский» нос, властная осанка. Он картинно отдал мне честь по-фашистски — вытянутой вперед и вверх рукой. Я на такое приветствие не ответил. Ротмистр, представляясь, изобразил на худом, небритом лице радостную улыбку, как будто всю жизнь он ждал этой встречи.
