Вот, примерно, что значит обезуметь. Ты чувствуешь то же самое, что и школьник на экзамене. Но есть одно отличие: когда, наконец, твое испытание закончилось, когда ты сдал экзаменационную работу, схватил сумку с книгами и пулей вылетел на улицу, ты… не чувствуешь облегчения. Не можешь расслабиться. Все осталось, как было. Проклятое солнце просто сводит тебя с ума. Каждый день. С утра до вечера.
Место происшествия оцепили. Остатки самодельного взрывного устройства убрали. Машины сопровождения еще не уехали. Пока робот возвращался обратно и нас еще прикрывали бронемашины, мы закончили паковать снаряжение и приготовились двигаться дальше. Все вещи, остававшиеся на месте теракта, стремительно росли в цене. Ребята, отвечающие за безопасность, перекрыли проходы к огромному монолитному многоквартирному дому у кольцевой развязки, чтобы мы могли обезвредить другую неразорвавшуюся бомбу, обнаруженную около его дальнего торца. По краям пустого амфитеатра стояла редкая публика, наблюдая за каждым нашим движением.
Начиненная взрывчаткой бутылка для питьевой воды, которую мы установили рядом с бомбой, взорвавшись, расколола внешнюю защитную оболочку бомбы, но нам еще предстояло разобраться с начинкой. Детонирующий шнур и электрические провода удерживали вместе части искореженной пенопластовой оболочки. Из одного куска этой оболочки торчал мобильный телефон — ребята, работающие с системой обнаружения радиосигналов PROPHET[3], попросят нас прихватить его с собой, чтобы они могли вытащить из него сим-карту. В каждом из остальных кусков пенопласта находился СФЗ — снарядоформирующий заряд: смесь взрывчатки с кусочками стали и меди. Он легко пробивает броню вездехода и, попав внутрь, плюется во все стороны расплавленным металлом. Эти заряды надоели нам до чертиков. Бомба была заложена напротив полицейского участка. Были ли иракские полицейские мишенью террористов? А может, они сами заложили бомбу? Об этом мы никогда не узнаем.
СФЗ — очень неприятная штука. Взрываясь, такие штуки отрывают людям ноги и головы, дырявят броню и двигатели автомобилей, и наши шефы в Багдаде и Вашингтоне хотят заполучить все экземпляры, которые нам удастся отыскать. Поэтому мы не собираемся взрывать бомбу у транспортного кольца. Мы соберем все фрагменты, все СФЗ, запакуем их в деревянный ящик и первым же вылетающим на юг вертолетом отправим в лабораторию на анализ. К сожалению, нашему оператору роботов Менгерсхаузену не удалось, как он ни старался, ни раскрошить куски пенопласта, ни извлечь из них провода, ни отрезать детонирующий шнур в пластиковой оболочке. Так что нам придется самим подъехать к бомбе, вручную разъять ее на части и забрать их. На кольцевой развязке. Под пристальными взглядами толпящихся вокруг зевак, среди которых, возможно, затесались заложившие бомбу террористы.
У нас с Кастельманом и Кинером появился план. Мы объедем оцепление, подъедем с противоположной стороны, отправим машину сопровождения прикрывать наш тыл, а сами подъедем к бомбе и соберем остатки оболочки. Командир нашей группы Кастельман достанет свой нож с широким лезвием, срежет остатки детонирующего шнура, соединяющие по кругу все СФЗ, и побросает их в металлический ящик из-под боеприпасов, который мы держим в вездеходе специально для такого случая. Я выйду из машины с автоматом наперевес и буду охранять своего товарища: ведь разглядывая бомбу у себя под ногами, он может не заметить скрытой опасности. Кинер останется за рулем, чтобы в случае чего вызвать по рации подкрепление или вывезти нас.
Наш план не был тщательно продуман. Он мог и вовсе не сработать. Однако у нас практически не было выбора — ведь мы находились у самого края защищенной зоны, а до бомбы оставалось еще метров сто. И все же лучше осуществить этот план, чем отправить облаченного в 36-килограммовый защитный костюм Кастельмана совершать «долгую прогулку» — как мы это называли — в одиночку. По крайней мере, я мог обеспечить ему прикрытие.
Мы пересекли несколько тротуаров, проехали мимо витрин и остановились на обочине кольца в намеченном месте. Толпа зрителей не поредела: собравшиеся продолжали с любопытством наблюдать за нами, указывая на нас пальцами. Конвой начал терять терпение — им не нравилось, что мы застряли так надолго. Не нравилось это и нам: чем дольше остаешься на одном месте, тем больше будет у хаджи[4] времени, чтобы отыскать дружков, которые обстреляют нас из миномета.
Кастельман достал нож. Я увеличил яркость красного пятнышка в электронном прицеле автомата, чтобы никакое солнце не помешало мне целиться. Характерная для выходцев со Среднего Запада широкая добродушная улыбка исчезла с лица Кастельмана, уступив место выражению решимости. Всегда суровое лицо Кинера стало еще более суровым: мало что в жизни могло его обрадовать, и меньше всего наш план. Вот мы в последний раз набрали в легкие воздуха, Кастельман знаком показал, что можно ехать, и мы тронулись.
Вездеход взгромоздился на бордюр и быстро двинулся к нашему трофею. Кинер озирался по сторонам в поисках других взрывных устройств, которые, возможно, были спрятаны где-то рядом, чтобы наверняка взорвать СФЗ или нас, если мы подойдем слишком близко. Кастельман думал только о том, как бы поскорее искромсать остатки самодельного взрывного устройства. Я скользил взглядом по крышам, выискивая снайперов и скрытые наблюдательные пункты. Разумеется, у меня не было шансов заметить снайпера, прячущегося в темном окне одной из квартир близлежащего дома, даже если бы тот застрелил Кастельмана. Но я вполне мог засечь какие-то более явные источники опасности в собравшейся толпе.
Мы услышали резкий визг тормозов — это Кинер остановил вездеход меньше чем в метре от места, где валялись куски пенопласта. Кастельман соскочил с переднего сиденья, подбежал к этим кускам и принялся их лихорадочно разрезать. Я тоже вышел из машины и встал рядом с Кастельманом, нацелив дуло автомата на непрошенных зрителей, как бы говоря: «Ну-ка пусть кто-нибудь попробует по нам пальнуть». Девяносто секунд. Мы должны уложиться в это время.
Почти никто из стоящих на тротуаре возле ближайшего многоквартирного дома даже не шевельнулся, когда я навел на них автомат. Потом некоторые медленно развернулись и семьями, один за другим, выбрались из толпы, видимо, не желая попасть под пули в случае перестрелки, которая могла начаться в любую минуту. Восемьдесят секунд.
Я снова окинул взглядом толпу. На дне бетонного ущелья мы были как на ладони.
Шестьдесят секунд.
Я поднял глаза, посмотрел на верхние этажи и заметил какое-то движение на крыше прямо напротив меня. Несколько мужчин показались на краю крыши и исчезли.
Пятьдесят секунд.
На крыше появился новый человек в темных очках. Он быстро взглянул на меня и скрылся из виду. На фоне залитого ярким солнцем неба можно было различить разве что силуэты этих людей. Я перестал замечать движение на улице и сосредоточился только на этом здании; в поле моего зрения оставались СФЗ, транспортное кольцо и этот — один такой высокий на несколько кварталов — многоквартирный дом. Я ждал.
Сорок секунд.
— Как там дела? — спросил я Кастельмана. Он срезал пенопласт с боевой части бомбы, готовясь побросать все СФЗ в металлический ящик. Это был уже четвертый заряд.
Тридцать секунд.
На крыше появились еще трое. Дети — мальчишки, может быть, чуть постарше моего старшего сына. В руках у одного мобильный телефон. Они что-то громко обсуждали и указывали на меня пальцами.
Двадцать секунд.
Я поднял автомат, снял его с предохранителя и навел пятнышко лазерного прицела на парнишку с мобильником.
Пятнадцать секунд.
В ящике лежат шесть снарядоформирующих зарядов, и, пересчитывая их, я гляжу на паренька. Он глядит на меня. Я ставлю палец на спусковой крючок.
Десять секунд.
Через десять секунд будет обезврежен последний заряд. В течение десяти секунд надо будет не застрелить мальчишку.
Я сосчитал до одиннадцати и с облегчением выдохнул.
Что вы делаете, когда вам зачитывают ваши права? Зачитывают не с экрана телевизора в каком-то там детективном фильме, а стоя прямо перед вами, глядя вам в лицо? Вы молча слушаете? Или просите пригласить адвоката? Может быть, вы кричите и громко возмущаетесь? Ежитесь от страха? Пытаетесь убежать?
Я ничего такого не делал. У меня словно отнялся язык, и плечи безвольно опустились. От неожиданности сердце забилось как бешеное, мысли начали путаться, а руки задрожали до самых локтей. Я ожидал, что мне устроят выволочку, объявят выговор с предупреждением, предостерегут от повторения допущенной ошибки. Чего я никак не ожидал, так это того, что меня обвинят в совершении преступления.
Когда я вошел в кабинет моего начальника (кабинетом ему служил отделанный мрамором и шпоном бокс в захваченном нами здании управления иракских ВВС), меня попросили закрыть за собой дверь. У стола полковника стояли приглашенные в качестве свидетелей сержант первой категории и главный мастер-сержант[5]. Один из них стоял позади, другой — сбоку от сидевшего за столом полковника, и оба глядели в пол, что странно было видеть человеку, которого вызвали для промывания мозгов. Меня попросили сдать личное оружие. Это тоже показалось мне довольно странным. Я достал из пристегнутой к правому бедру кобуры пистолет калибра 9 мм, вынул из него обойму, извлек патрон из патронника, и положил пистолет на стол перед полковником. После этого полковник, не глядя на меня, взял какой-то листок бумаги и медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, зачитал отпечатанный на нем текст. Это был приказ об отстранении меня от командования. Мне сообщали, что с этой минуты я имею право хранить молчание и что все сказанное мною может быть использовано против меня в суде.
