Пол хорошо разбирался в людях и имел богатый словарный запас. О каком-нибудь скупердяе он бы сказал: «Этот тип пожалеет и рукава от жилетки». Если какая-то вещь очень редкая, то ее «меньше, чем зубов у курицы». От Пола я узнал, что означает «заcучить рукава» и «вытащить палец из задницы» (который я туда и не засовывал!) и «не фордыбачить». Я слышал, как он советует кому-то не запутаться в собственных трусах и не лезть на рожон. Он сообщил мне, что кто рано встает, тому бог подает, что эти цацы думают, будто у них дерьмо не воняет, что плевое дело — это как два пальца об асфальт или раз чихнуть или это семечки. Когда что-то близко — до него «комариной ресницей подать». Когда кто-то радуется — это «поросячий восторг», а когда сердится — он «злой как черт». О чем-то бесполезном он говорил «нужен, как покойнику галоши». Еще от Пола я узнал смысл таких слов, как «дядя Том», «белорожий», «жидовская морда» и «жидяра». Пол был не только языковедом широкого диапазона, но и вообще парнем не промах и знал, как получить то, что хочет. Он очень помог мне набраться разговорного английского и американского фольклора, и эти знания мне пригодились, когда позднее я служил в сухопутных силах США, где я хотел говорить и вести себя, как настоящий американец.
Однажды ночью мы вместе со Спитти, еще одним мастером-электриком, меняли проводку в паровой прачечной. Спитти тоже был работник высокой квалификации. Пока Спитти находился у распределительного щита, я сортировал большую связку кабелей. Каким-то образом я одновременно дотронулся до двух проводов под напряжением. Я не мог ни отпустить их, ни говорить. Меня парализовало. Потом у меня помутнело в глазах, все потемнело. Сознание еще не отключилось, и вся жизнь промелькнула передо мной. Последнее, что я помню, — это огромное сожаление, что моя едва начавшаяся жизнь заканчивается так внезапно. Когда я пришел в себя, Спитти делал мне массаж сердца, чтобы вернуть меня к жизни. Он увидел, что произошло, вырубил ток и спас мне жизнь.
Этот случай произвел на меня впечатление, которое я никогда не забуду. Во-первых, это то, как небольно умирать от удара электрического тока. Во-вторых, как функционировал мой мозг, когда сознание уже померкло. Неописуемая ясность ума потом, почти состояние блаженной безмятежности, близкой к эйфории. Физическим напоминанием об этом случае у меня остались электрические ожоги на четырех пальцах вплоть до кости. Ожоги были глубокими, но зажили несколько месяцев спустя. Теперь они не более чем еле заметные шрамы на кончиках пальцев.
В июне 1941-го Гитлер напал на Россию. Немцы продвигались все глубже и глубже, разрезая Красную армию, как ливерную колбасу. «Лис пустыни» Роммель снова отправился в Северную Африку. Япония вторглась в Китай, и все союзные державы перешли в оборону. Америка пока сохраняла нейтралитет. Многие считали, что у Гитлера есть генеральный план и он его выполняет.
В полдень в воскресенье 7 декабря 1941 года я слушал радио, как вдруг услышал первые известия из Пёрл-Харбора. Конечно, это было ужасное потрясение, «день, который войдет в историю как символ позора», как сказал Франклин Рузвельт. После этого все стало происходить очень быстро. США объявили войну Японии, а Гитлер объявил войну США. Я возликовал. Видя, как в одном только Балтиморе разворачивается мощь Соединенных Штатов, я был уверен, что Гитлер не может победить, хотя, разумеется, я не знал, каким образом он будет разгромлен. Япония двинулась на Филиппины, в Индонезию и Сингапур, почти до границ Индии. Русские продолжали отступать. Встретятся ли немцы и японцы на Ближнем Востоке? Смогут ли они завоевать все Восточное полушарие?
После объявления войны США я увидел, как сошли на воду корабли «Либерти» и «Виктори», как они отправились в путь с танками, грузовиками, боеприпасами и солдатами. Я пытался записаться добровольцем, но меня отвергли из-за того, что я родился в Германии.
Я опять превратился во врага и чужака! Однако на этот раз власти оказались достаточно разумны и поняли, что я противник нацизма и беженец, и мне позволили работать и жить без всяких ограничений.
Услышав, что на западном побережье интернировали японцев, даже тех, у кого было американское гражданство, я вспомнил, как британцы интернировали меня самого. Сейчас мне неприятно вспоминать, что я видел в беспомощной панической реакции разумную меру предосторожности, и как я позднее сожалел, что японцев не выпустили раньше, убедившись в их лояльности. Пусть для всех нас это будет вечным предостережением, что даже самые демократичные руководители могут получить поддержку правосудия своим неконституционным действиям, когда газеты раздувают панику среди населения, в свою очередь извлекая большую выгоду из таких событий.
Хотя мои родители не успели получить разрешение заниматься медициной, они оказались в выигрыше от вступления Америки в войну. Поскольку вооруженные силы набирали все больше врачей, докторам с иностранными дипломами было разрешено работать под наблюдением лицензированных коллег. Мама устроилась в Шеппард-Прэтт, частную больницу для состоятельных душевнобольных в Тоусоне, штат Мэриленд. Это была огромная лечебница в красивой местности с больничными палатами и обустроенными по последнему слову местами отдыха и развлечений. В оплату труда мама получила прекрасно обставленную квартиру, полный пансион и приличное жалованье. Отец поступил штатным врачом в государственную больницу Спрингфилд в Сайксвилле, Мэриленд. Это был большой и растущий поселок для не таких состоятельных душевнобольных. Через пару месяцев отец тоже перешел в Шеппард-Прэтт. Я помню, как первый раз туда приехал. Это был особый мир в огромной деревянной усадьбе в окружении садов. Я быстро научился отличать сотрудников от пациентов, потому что только врачи, сестры и санитары носили белую униформу и огромные связки ключей.
Я жил в меблированных комнатах в деловой части Балтимора и часто приезжал в Шеппард-Прэтт, где мне разрешали обедать в столовой для персонала. Там, сидя за большим столом вместе с дюжиной терапевтов из разных школ, я слушал разговоры психиатров. Приверженцы Фрейда, которые тогда еще составляли меньшинство и добивались принятия в психиатрическое братство, анализировали для меня своих коллег и наверняка классифицировали и меня самого.
Однако шеппардские психиатры не были лишены обычных человеческих качеств. Как правило, кто-то один говорил первым и давал остальным возможность ответить. Второй предлагал, как можно сделать лучше. Скоро я разобрался, у кого компульсивное расстройство, у кого обсессивное, кто пассивно-агрессивный, кто подавлен, кто ипохондрик, а кто невротик. Мне кажется, в шеппардской столовой я узнавал такие же характеры, как у тех, кто лежал в гамаках нашего тюремного транспорта, когда он качался на волнах по пути из Англии в Австралию.
Мои родители, само собой, тоже были членами этого круга. Однажды молодой фрейдист спровоцировал маму, и она заявила, что никогда в жизни не совершала ошибок. Услышав свои собственные слова, она замолчала. Какая школа жизни для подростка — увидеть своих родителей через призму психиатрической теории!
Я был наемным электриком без школьного аттестата среди психиатров, которые как минимум шесть лет проучились в университете, но у меня была машина и талоны на бензин, чего не было ни у кого из них, потому что я работал «на оборону». Я тщательно ухаживал за машиной, чтобы она потребляла как можно меньше топлива, и сумел сэкономить немного бензина для дел, не связанных с обороной. Так я стал пользоваться популярностью у молодых докторов, которым нужен был транспорт, чтобы ездить на свидания. Они часто звали меня с собой, когда ехали искать развлечений, одним из которых было купание голышом в заброшенной каменоломне.
В больничной столовой я познакомился с Г. Уилсоном Шеффером, клиническим психологом. Он также был деканом колледжа Маккой при университете Джона Хопкинса, где обучались вечерники. Я так и не узнал, не мои ли родители попросили его об этом или это была его идея. Засунуть меня обратно в школу никому так и не удалось. Но как-то раз Уилсон сказал мне, что если я сдам ему специальный вступительный экзамен в колледж Маккой и получу по всем предметам хорошие и отличные оценки за первые два семестра, то они закроют глаза на отсутствие у меня аттестата о среднем образовании. С гарантией, что я сохраню независимость и не вернусь в школу, я ухватился за его предложение обеими руками.
Я сдал экзамен декану Шефферу, и вот, в возрасте девятнадцати лет, меня зачислили в колледж. Я получил отличные оценки по всем предметам, даже по техническому черчению, хотя я то и дело проливал черную тушь на чертежи, прокорпев над ними много часов. Я закончил курс черчения благодаря Вальдемару Циглеру, моему профессору по химии, который составил раствор для удаления клякс без вреда для бумаги.
