В Гейдельберге перед самым концом войны мы наконец-то получили новые танки, которые сменили бесполезные M5. Новые M24 были намного больше, с более низким силуэтом и 75-миллиметровым орудием — ерунда по сравнению с ужасным немецким 88-миллиметровым, но намного лучше наших вялых 37-миллиметровых металлических трубок.
Немцы отступали так быстро, что мы, разведчики, теперь шли следом за пехотой и бронетанковыми войсками, и, только когда наступление замирало, мы снова выдвигались вперед. И все-таки мы успевали повоевать, прежде чем немцы снова начинали отступление. То и дело нам приходилось снимать снайперов. Как-то раз я увидел, как один снайпер облегчается под деревом, и непроизвольно прицелился пониже. К счастью для него — наверное, и для моей совести тоже — пуля вошла в одну ягодицу и вышла через другую, больше ничего не затронув.
Однажды мы стояли в открытом поле, и я услышал зловещий шум, свист вместе с ревом, который доносился с неба и приближался с огромной скоростью. Это на низкой высоте летели совершенно новые немецкие реактивные истребители. Мы сразу же поняли, насколько они быстрее наших пропеллерных «Мустангов» и «Тандерболтов». И хотя война подходила к концу, кто-то сказал: «Ребята, дело еще не кончено».
Немецкая армия распадалась у нас на глазах, и граждане, вопреки последним безумным призывам Гитлера, не превращались в вервольфов[16]. Только самые фанатичные части СС упорно бились. Реактивных самолетов у немцев было мало; их танки и грузовики стояли без топлива, а лошади умирали. Тем не менее еще шли бои в городах, таких как Вюрцбург или Нюрнберг, и американские солдаты еще получали ранения и погибали.
Мы вошли в Мюнхен, и я схитрил и сделал вылазку в Дахау, сказав командиру, что якобы, как я услышал по радио в бронемашине, в концлагере в Дахау прячутся переодетые заключенными немцы. Мы оба видели в армейской газете «Звезды и полосы» фотографии из недавно освобожденных концлагерей на Западе и должны были понимать, что упитанные нацисты с гестаповскими татуировками на руках сразу бы бросались в глаза среди измученных и истощенных заключенных. Я думал, что фотографии в газете подготовили меня к тому, что меня ждало там. Но никакие фотографии не могли никого подготовить к тому, что я там пережил. Полчаса, проведенные в Дахау, стали самыми душераздирающими за всю мою жизнь.
Дахау представлял собой не единый объект, а главный лагерь и — трудно поверить — сто двадцать вспомогательных лагерей и фабрик рабского труда, столпившиеся вокруг города под названием Дахау. 42-я и 45-я дивизии США уже вошли в некоторые из этих филиалов.
Мы въехали на джипе в открытые ворота лагеря, где еще не было американских солдат, и там стояли эти несчастные люди в полосатых робах, с бритыми головами и впавшими щеками, как будто в оцепенении. Только когда мы крикнули «Американер!», они бросились вперед. По их крикам и словам я тут же услышал, что это не евреи и не немцы, как большинство заключенных в Да-хау. Забор из колючей проволоки еще стоял, но кто-то отключил подачу тока, который еще несколько минут назад делал его смертельно опасной преградой. На сторожевых вышках никого не было, за пулеметами, торчавшими во все стороны, никто не стоял. Трое заключенных насмерть забили здоровенную немецкую овчарку — видимо, из тех человекоубийц, которых использовали эсэсовцы-охранники для погони за беглецами. Стоял воскресный полдень 29 апреля 1945 года.
У многих заключенных с лица еще не сошло выражение страха. Два американских военных врача, которые ехали за нами на машине скорой помощи, велели нам избегать физического контакта с этими измученными людьми, чтобы не разнести инфекцию. Приемные центры для регистрации и помощи пострадавшим еще не открылись. Некоторые настолько ослабели, что умерли прямо у нас на глазах. Радость освобождения оказалась слишком велика для обессиленного организма.
Есть множество свидетельств об ужасах нацистских лагерей в различных центрах, посвященных холокосту, поэтому я напишу только о том, что сам увидел в те двадцать минут в Дахау. Груды безмолвных, гниющих, незахороненных трупов с открытыми глазами поразили меня не так сильно, как те, кто остался в живых. На их лицах застыло выражение вечной мольбы.
Как после стольких лет невыразимых страданий в ожидании только новых пыток и смерти могли они осознать, что к ним вернулась жизнь и свобода? Они видели перед собой только двух американских солдат и двух врачей. Откуда им было знать, что их охранники действительно ушли и не вернутся? Что это не ловушка? Как им было поверить, что они сумели пережить тысячи (и, как мы теперь знаем, миллионы) своих товарищей? Смогли ли они понять, что буквы «СС» уже означают не всемогущую, злобную, смертоносную силу, а порок, бесчестье и поражение?
Не в силах до конца осознать свое фантастическое спасение, они еще не вступили на дорогу эмоциональной и физической реабилитации. Сильнее всего мне запомнились недоверчивые взгляды освобожденных — взгляды, в которых была непередаваемая смесь удивления, страдания и беспомощности.
Хотя американские солдаты, которые вошли в другие части комплекса Дахау, рассказывали, что заключенные танцевали и кричали при виде американских военных и танков, те несчастные, которых увидели мы, были слишком ошеломлены, слишком слабы для немедленных проявлений радости. Предупреждение о том, чтобы мы не прикасались к ним и не давали им обнимать нас, было вполне обоснованно. Больше тысячи заключенных Да-хау, несмотря на все старания их спасти, умерли от тяжелых болезней вскоре после освобождения!
И вот я стоял там, солдат армии-освободительницы. Если бы не предприимчивость моей матери и не великодушие директрисы английской школы, я бы наверняка был одним из этих людских останков, мертвых или живых, на которых я теперь смотрел. Я вспомнил все злоключения на «Дюнере», но даже мои самые худшие дни не шли ни в какое сравнение с тем, что пережили эти люди и их погибшие товарищи.
Прошло всего четыре года и три дня с тех пор, как я ступил на американскую землю, тогда еще не зная, что буду служить в армии-победительнице.
Мы пытались с ними разговаривать. Они немного понимали по-немецки. Я мог только сказать им: «Все кончилось, все кончилось. Вы живы, вам помогут. Нам пора ехать, нацисты еще сопротивляются». Бывшие заключенные пытались цепляться за нас как за символы их свободы. И снова один вопрос не давал мне покоя: почему судьба пощадила меня? Есть ли в этом какой-то смысл или это случайность?
Если для них война наконец-то закончилась, для меня это означало возвращение к боевым действиям. Нам еще нужно было закончить начатое дело. Я чувствовал, как на меня волна за волной накатывает гнев. Сопротивление продолжали только эсэсовцы, гестаповцы и остатки других групп жестоких гиммлеровских убийц. Пока я не увидел своими глазами трупы, полумертвых людей, лица почти лишенных человеческого облика жертв концлагерей, я смотрел на сдавшихся немецких солдат почти с жалостью. Это особенно касалось совсем молодых юношей и стариков, которых, как мне было известно, безнравственный диктатор насильно заставил выполнять эту гибельную службу. Лагерем Дахау управляли не набранные по призыву солдаты, а специально обученные садисты. Эти эсэсовские фанатики заслужили смерть, и я впервые почувствовал сильное желание их убить. Но, в отличие от их жертв, трупы которых грудами были свалены в общие могилы и в навозную жижу покинутых лагерей, убийцы практически испарились, кроме тех, кто решил оказать вооруженное сопротивление.
После того как я вернулся в свою часть, в развалинах восточного Мюнхена мы первый раз увидели немецкое транспортное средство невоенного назначения: большой пивной фургон, запряженный огромными лошадьми! Мы направились по шоссе в австрийский Зальцбург, не встречая сопротивления. Там, в городе Моцарта, в знаменитом зальцбургском замке, возвышающемся над городом и рекой Зальцах, располагалась последняя штаб-квартира фельдмаршала Альберта Кессельринга, главнокомандующего немецкими вооруженными силами в Италии и Австрии. 5-я армия США и британские войска шли из Италии в Северную Австрию; русские заняли Восточную Австрию и Вену; а мы подходили с запада. Мы прибыли в Зальцбург, когда Кессельринг, оставшийся без организованных войск, сдался нашим коллегам-разведчикам всего за несколько минут до нас. На окраине Зальцбурга я увидел большую хромированную свастику на крыше завода. Я снес ее одним выстрелом из орудия на бронемашине. Когда из банка по нас открыли прицельную стрельбу, я взорвал снарядом дверь и сейфовую комнату. Это было хранилище казначейства немецкой армии, и банкноты по сто марок разлетелись, словно снежинки. Мы подбирали их тысячами и использовали вместо туалетной бумаги. Слишком поздно до меня дошло, что каждая марка тогда стоила примерно десять американских центов.
