Ознакомительная версия.
Услышав свои стихи, Пастернак затих. Очень длинный день подошел к концу.
Глава 13. «Я пропал, как зверь в загоне»
Народный гнев нашел свое отражение на страницах «Литературной газеты» под шапкой «Гнев и возмущение: советские люди осуждают действия Б. Пастернака»[679]. На развороте напечатали 22 письма с такими подзаголовками, как «Прекрасна наша действительность», «Слово рабочего» и «Оплаченная клевета». Экскаваторщик Ф. Васильцев недоумевал, кто такой Пастернак; он признавался, что не читал его книг, и называл Пастернака «белогвардейцем». Р. Касимов, рабочий-нефтяник, также спрашивал: «Кто такой Пастернак?» — и тут же добавлял, что Пастернак — «автор эстетских, заумных стихов, непонятных читателям».
Л. К. Чуковская считала, что такие письма не могут сочинять сами «председатель колхоза, учитель, инженер, рабочий, машинист экскаватора»; она «так и видела», как «девка из редакции[680]» диктует им текст. Лидия Корнеевна была не права; письма присылали настоящие, живые люди, хотя одни и те же слова («Я Пастернака не читал, но…») повторялись в разных сочетаниях снова и снова, вызывая насмешки тех, кто сочувствовал Пастернаку. Письма буквально наводнили газету[681]; с 25 октября по 1 декабря их пришло 423, и в большинстве отражалась непосредственная реакция советских читателей. Нет ничего удивительного в том, что они повторяли безжалостные слова: Пастернак — алчный предатель, который поносит революцию и Советский Союз. Многим это казалось не просто ужасным оскорблением, но и нападками на достижения в построении советского общества. «Революция оставалась главной[682] для сознания и социоэтического строя этих людей, священной основой мысленной Вселенной, — писал один историк, — и их реакция на дело Пастернака была прежде всего защитой против любых попыток, настоящих или мнимых, подорвать этот рациональный краеугольный камень их существования».
Американские психологи, посещавшие Советский Союз в годы нападок на Пастернака, обнаружили и сочувствие к нему, и потребность в романе, но подобные чувства были далеко не у всех. «Есть также веские доказательства того[683], что многие, возможно даже большинство, студентов литературных, исторических и философских факультетов московских и ленинградских вузов соглашались с официальной точкой зрения и клеймили Пастернака как предателя России, — писали они в отчете о своей поездке. — Принятие официальной точки зрения, видимо, было частично основано на презрении к тому, в чем им виделась эксплуатация Западом дела Пастернака в интересах антироссийской пропаганды».
В разгар скандала с Нобелевской премией Пастернак получал от пятидесяти до семидесяти писем в день — как от советских граждан, так и из-за границы. Многие соотечественники выражали ему свою поддержку, пусть и анонимно. Даже среди писем в «Новый мир» насчитывается примерно 10 % с выражением сочувствия. Их авторы, в основном молодые люди, высказывались за право Пастернака публиковать «Доктора Живаго» и свое право прочесть роман. Есть доказательства, что редакторы «Нового мира» пересылали письма[684], защищавшие Пастернака, в КГБ.
Были также письма, которые ранили Пастернака. Он выделил одно, адресованное «Пастернаку от Иуды[685]: я предал только Иисуса, а ты — ты предал всю Россию». Некоторое время всю переписку Пастернака перехватывали. На встрече с Поликарповым Пастернак потребовал, чтобы ему отдали предназначенные ему письма и бандероли, и на следующее утро почтальонша принесла ему два полных мешка. По оценке немецкого журналиста Герда Руге[686], за период после присуждения Нобелевской премии и до смерти Пастернак получил от двадцати до тридцати тысяч писем. Радость от этих посланий, хотя они отнимали у него много времени, он выразил в стихах «Божий мир»:
Возвращаюсь я с пачкою писем
В дом, где волю я радости дам.
Письма позволяли ему не чувствовать себя оторванным от мира; ему удалось восстановить связи со старыми друзьями на Западе и завязать отношения с такими писателями, как Т. С. Элиот, Томас Мертон и Альбер Камю. «Большое и незаслуженное счастье[687], дарованное мне в конце жизни, заключается в том, чтобы быть связанным с многими достойными людьми в широком и далеком мире и общаться с ними в непосредственных, духовных и важных разговорах», — писал он в 1959 году. Он не ложился до двух-трех часов ночи[688], отвечая на письма на разных языках; при необходимости пользовался словарями. «Меня беспокоит их количество[689] и необходимость ответить всем», — признавался он. Бывали моменты, когда ему хотелось «раствориться в частной жизни»[690].
Кроме того, его беспокоило желание западных поклонников воскресить и переиздать его ранние стихи, которые, как ему казалось, лучше всего будет забыть. «Для меня невыразимое горе[691] и боль, когда мне снова и снова напоминают о скудных зернах жизни и правды, перемежающихся бесконечностью мертвой, схематичной чуши и несуществующего, — говорил он одному переводчику. — Меня удивляют ваши… попытки спасти то, что заслуживает гибели и забвения». Он не радовался и слишком изощренным толкованиям его романа на Западе. Он отклонил и предложение Курта Вольфа издать сборник критических статей, которые тот предлагал назвать «Памятником «Живаго».
«Разве у доктора мало бед[692]? — спрашивал Пастернак Вольфа в письме. — Памятник может быть только один: новая книга. И создать ее могу только я».
Вместе с появлением писем в «Литературной газете» 1 ноября появилось и сообщение ТАСС[693]: если Пастернак «пожелает покинуть Советский Союз, социалистическое государство и народ, который он оклеветал в своем антисоветском романе «Доктор Живаго», не станут чинить ему препятствий. Он может покинуть Советский Союз и лично испытать «все прелести капиталистического рая».
На следующий день жена Пастернака сказала репортеру «Юнайтед пресс интернэшнл», что Пастернак плохо себя чувствует и должен отдохнуть. Она сказала, что высылка из Советского Союза — худшее, что может с ним случиться. «Я буду готовить ему[694] как можно лучше, и мы очень тихо проживем здесь год или дольше — без гостей и интервью».
Подобно Эмме Эрнестовне, экономке Виктора Комаровского из «Доктора Живаго», Зинаида видела себя хозяйкой «его тихого уединения»[695], которая «вела его хозяйство, неслышимая и незримая, и он платил ей рыцарской признательностью, естественной в таком джентльмене».
4 ноября Поликарпов позвонил на квартиру Ивинской в то время, когда там находился Пастернак.
«Давайте попросим Бориса Леонидовича написать обращение к народу», — предложил он. Письмо Хрущеву не могло считаться публичным извинением. Пастернак тут же написал черновик письма в «Правду». В нем повторялись его прежние утверждения. Он всегда считал, что Нобелевская премия должна стать поводом для гордости у советского народа. Когда Ивинская отвезла черновик письма Поликарпову, тот отклонил его и сказал, что им с Ивинской придется «самим работать над этим письмом». «Это была работа завзятых фальсификаторов»[696], — вспоминала Ивинская. Когда она показала Пастернаку переписанный вариант письма, он «просто махнул рукой. Он устал. Он хотел одного: чтобы вся эта ненормальная ситуация закончилась».
Письмо, адресованное в редакцию «Правды», было опубликовано 6 ноября. Пастернак писал, что добровольно отказался от Нобелевской премии, когда увидел, «какие размеры приобретает политическая кампания[697] вокруг моего романа, и убедился, что это присуждение шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям». Он сожалел, что не прислушался к предупреждению редакции «Нового мира» о «Докторе Живаго». Кроме того, Пастернак писал, что не может согласиться с ошибочными истолкованиями романа, в том числе с предположением, что Октябрьская революция была исторически незаконной. Под такими утверждениями, писал он (точнее, Поликарпов), «доведенными до нелепости», он не может подписаться. «В продолжение этой бурной недели я не подвергался преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно».
В завершение в письме говорилось: «Я верю, что найду в себе силы восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей». Усталость и тревога за Ивинскую привели к тому, что он пошел на уступку, которую ждали от него власти, хотя многие внимательные читатели письма поняли, что его составлял не Пастернак. Повторяющееся утверждение, что он действовал добровольно, заставляло усомниться в его искренности даже читателей «Правды». Но то, что он все же поставил свою подпись под покаянным письмом, разочаровало многих. А. И. Солженицын, живший тогда в Рязани, «корчился от стыда за него»[698], потому что он «ослабел перед угрозой высылки и… униженно просил правительство».
Ознакомительная версия.
