Час назад меня спросил сосед по бункеру, капитан, слышал ли я, что русские уже прорвались на севере? Как будто это что-нибудь может изменить в нашей ситуации. Теперь все стремятся попасть поближе к штабу, и поспешность, с которой это происходит, заставляет думать, что здесь они надеются на спасение. Но никакого спасения нет. Страх отнимает у них рассудок, они теряют голову, если она вообще есть у них на плечах. И они даже не замечают, как глупо, как не по-мужски себя ведут.
Пространство, которое я тут могу обозревать, не больше ста метров, и в поле моего зрения около сотни людей. Все они похожи друг на друга. Все трусы. Тот, кто спустился сюда с какой-то высотки или прихромал с переднего края (это время от времени случается), только с удивлением качает головой, видя, что здесь происходит. С этими людьми мы не можем выиграть войну, тем более такую войну. Хорошо еще, что на фронте ведут себя иначе, чем эта жалкая кучка, состоящая из остатков самых разных штабов. Я спрашиваю себя, почему я веду себя иначе и какая роль отведена мне? Храбрость это или что-то иное? Но я не мечусь и не кудахтаю, как согнанная с насеста курица, не ловлю и не повторяю разных призывов и лозунгов, не произношу громких речей и сплю по ночам спокойно.
Господин тайный советник! Сталинград — хороший урок для немецкого народа, жаль только, что те, кто прошел обучение, вряд ли смогут использовать полученные ими знания в дальнейшей жизни. А результаты надо бы законсервировать. Я — фаталист, и личные мои потребности настолько скромны, что я в любой момент, когда первый русский появится здесь, смогу взять рюкзак и выйти ему навстречу. Я не буду стрелять. К чему? Чтобы убить одного или двух людей, которых я не знаю? И сам я не застрелюсь. Зачем? Что, я этим принесу какую-нибудь пользу, может быть, господину Гитлеру? Я за те четыре месяца, что нахожусь на фронте, прошел такую школу, которую, наверняка, не получил бы, даже прожив сто лет. Я жалею только об одном — о том, что вынужден закончить свои дни в столь жалкой компании.
…Что теперь с нами будет, этого никто не знает, я, во всяком случае, думаю, что все кончено. Это жестокие слова, но вы должны понять их правильно. Все изменилось с тех пор, как я попрощался с вами и стал солдатом. Тогда мы еще жили верой, тысячами надежд и ожиданий, верой в то, что все будет хорошо. И все-таки тревога таилась в наших прощальных словах, которые завершали наше длившееся два месяца счастье. Я помню твое письмо, в котором ты писала, чтобы я закрывал лицо руками и забывал все, что творится вокруг. А я тебе ответил тогда, что для меня это, и правда, необходимо, потому что ночи на Востоке гораздо темнее и страшнее, чем дома.
Темные ночи на Востоке стали гораздо темнее, чем я когда-то мог себе представить. В такие ночи очень часто вслушиваешься в глубинный смысл жизни, задаешься вопросами и порой получаешь ответы. Теперь нас разделяют пространство и время, и я собираюсь переступить ту черту, которая навсегда отделит нас от нашего маленького мира и уведет в большой, опасный, уничтожающий нас. Если бы я благополучно пережил дни войны, то только тогда я, наверное, бы понял, что значит быть мужчиной и женщиной в самом верном и глубоком смысле. И все же я и сегодня знаю это, потому что эти мои последние строки обращены к тебе.
…Я столько раз плакал в последние ночи, что мне самому это уже невыносимо. Один мой товарищ тоже плакал, правда, по другой причине. Он оплакивал свой уничтоженный танк, который был его гордостью. И насколько мне непонятна моя собственная слабость, настолько я могу понять, что человек может горевать о мертвой вещи — военной машине. Я ведь солдат и верю, что танк для него не был мертвой вещью. Во всем этом примечательно то, что двое мужчин вообще могут плакать. Я, правда, всегда был к этому склонен, волнующее событие или благородный поступок могли легко вызвать слезы на моих глазах. Я мог плакать над фильмом или над книгой, или когда видел, как страдает какое-нибудь животное. Я отделял себя от окружающего мира и поэтому очень сочувствовал тому, что видел и слышал. Однако потерю материальных ценностей я никогда не считал утратой. Поэтому я не мог бы плакать о танках, которые без горючего, в голой степи использовались как неподвижные артиллерийские орудия и потому их без труда уничтожили. Но то, что безупречный человек и храбрый солдат, твердый и несгибаемый, мог плакать над ними, как ребенок, вызвало ночью и у меня слезы.
Во вторник я на своей машине подбил две «тридцатьчетверки». Любопытство привело их за наш передний край. Это было великолепное зрелище. Потом я проехал мимо дымящегося железа. Из люка висело тело, головой вниз, ноги заклинило и они горели. Но тело жило, доносились стоны. Вероятно, боли были чудовищные. И не было никакой возможности его освободить. А даже если бы такая возможность была, он все равно через несколько часов умер бы в ужасных мучениях. Я застрелил его, и при этом по щекам у меня текли слезы. И вот уже три ночи подряд я плачу над погибшим русским танкистом, которого я убил.
Меня потрясают кресты перед Гумраком и многое другое, на что мои товарищи, сжав зубы, стараются не обращать внимания. Я боюсь, что, если вернусь домой к вам, мои дорогие, я никогда больше не смогу спать спокойно. Моя жизнь — чудовищное противоречие, психологический уникум.
У меня теперь тяжелая противотанковая пушка, и я организовал восемь человек, из которых четверо — русские. Мы вдевятером перетаскиваем пушку с одного места на другое. И каждый раз оставляем горящий танк. Их теперь уже восемь, а должна быть полная дюжина.
У меня осталось только три снаряда, а стрелять по танкам — это не играть в бильярд. Но каждую ночь я рыдаю, как ребенок. Что же из всего этого будет?
…Год назад Вы написали неизвестному Вам человеку, который был одинок в этом мире. Этим человеком оказался я. В длинные зимние ночи я прислушивался к биению сердца, которое слышалось в этом письме. К биению сердца людей и животных, к шороху растений, грохоту лавин и дыханию теплого ветра.
Вы всегда писали, что неизвестный солдат должен черпать из Ваших писем бодрость, силу, веру и мужество. Сегодня я хочу Вам сказать, что так оно и было: Ваши строки внушали мне бодрость, силу и мужество. Но теперь вера в правое дело мертва. Она погибла. Погибла, как в ближайшие тридцать дней погибнут сотни тысяч, и я в том числе.
Это письмо я посылаю Вам сегодня по двум причинам. Во-первых, неизвестный солдат, к которому Вы когда-то обратились, должен, как это принято у военных, доложить о своем отбытии, что я и делаю. Во-вторых, предполагаю, что Вы теперь обратитесь к какому-нибудь другому неизвестному солдату, чтобы из Ваших писем он черпал силу и мужество. И веру.
Вот это, фройляйн Ади, и есть самая важная причина. Потому что веру легко демонстрировать на бумаге, но если этого солдата, как нас тут, в разрушенном городе на Волге, будут предавать и продавать, если этот солдат, как мы здесь, поймет, что вся его вера в хорошее дело была просто бессмысленным времяпрепровождением, то надо предостеречь всякого, кто будет внушать солдату эту веру!
…Утром нам сказали, что мы можем написать домой. Я твердо знаю, что это в последний раз, другой возможности уже не будет. Ты знаешь, что я всегда писал в два адреса, двум женщинам, — тебе и «другой». И тебе я писал гораздо реже. Я был очень далек от тебя, и Карола в эти последние годы стала мне ближе. Не будем сейчас снова говорить о том, почему и как это вышло. Но сегодня, когда сама судьба поставила меня перед выбором, потому что я могу написать только одному человеку, я пишу тебе, ведь ты шесть лет была моей женой.
И, быть может, тебе станет легче, когда ты узнаешь, что последнее письмо человека, которого ты любила, обращено к тебе, потому что я просто не могу написать Кароле и попросить ее передать тебе от меня привет. Поэтому я обращаюсь к тебе, дорогая Эрна, в этот час с последней просьбой: будь великодушна и прости мне те обиды, что я причинил тебе, пойди к ней (она живет у родителей) и скажи, что я благодарен ей за очень многое и через тебя, через мою жену, шлю ей привет. Скажи ей, что она много значила для меня в последнее время и я часто думал о том, что будет, если я вернусь домой. Но скажи ей, что ты значила для меня больше и что я хоть и глубоко грущу о том, что не вернусь домой, все же рад, что судьба сама продиктовала мне этот выход, потому что он избавит всех нас троих от ужасных мучений.
Так что же важнее, Бог или судьба? Я совершенно спокоен, но ты не можешь себе представить, как трудно высказать за один час все, что у тебя на душе.
О многом еще надо написать, о бесконечно многом, но именно поэтому надо не слишком долго водить пером по бумаге и найти нужный момент, чтобы выпустить его из рук. Точно так же, как я теперь выпускаю из рук свою жизнь.
