Ознакомительная версия.
В ОГПУ было принято инициированное Сосновским решение вербовать самого военного атташе Польши в Москве Тадеуша Кобылянского. Возможной основой вербовки была признана материальная заинтересованность с добавлением обстоятельств весьма «пикантного свойства» — гомосексуальных наклонностей военного атташе.
Вербовка была успешно завершена, когда с помощью подготовившего почву Ковальского на квартире Пузицкого состоялся «разговор по душам» Сосновского с Кобылянским. Первоначально озвученное условие сотрудничества в виде единовременной выплаты 20 тысяч долларов было подвергнуто обстоятельному рассмотрению, в результате которого сумма была снижена до 3000 долларов. По словам Сосновского, на связи которого после вербовки находился Кобылянский в Москве, последний до выезда из страны выдал «громадную сеть» польской разведки[389].
Насколько глубоко Кобылянский, находясь в Москве, был вовлечен в операцию «Трест», проводимую советской контрразведкой, не известно, но два эпизода с его участием косвенно на такую возможность указывают.
21 августа 1925 года 2-й отдел поручил Кобылянскому на месте оценить полученный плацувкой «R.7/I» документ, исходящий от важного источника в штабе Красной армии, который сотрудничал с указанной плацувкой в рамках операции «М». Этим литером польский Главный штаб обозначал операцию по получению информации от подпольной монархической организации «МОЦР» — «легендой» КРО ОГПУ. Первым документом, полученным по этому каналу осенью 1925 года, был фрагмент плана развертывания Красной армии на западной границе в случае начала войны с Польшей. Кобылянскому поручалось и в дальнейшем производить первичную оценку поступающих материалов, не ставя в известность другой персонал миссии в Москве. Только за первую половину 1926 года через руки Кобылянского прошло 109 секретных советских документов, полученных плацувкой «R.7/I»[390].
В январе 1927 года Кобылянский направил в Москву секретный советский документ, переданный ему военным атташе Японии в Москве майором Курашигой. Он просил Центр оценить этот документ с точки зрения идентичности материалам, полученным по каналу «М». Сам он обращал внимание на множество признаков, которые, с одной стороны, говорят об их идентичности, с другой — на возможность инспирации со стороны советской контрразведки[391].
После возвращения в 1928 году в Польшу Кобылянский короткое время служил на командной должности в кавалерии. В качестве офицера резерва, закрепленного за 2-м отделом Главного штаба, с 1 февраля 1929 года был переведен в МИД Польши. С марта того же года по май 1930 года работал секретарем, позже — первым секретарем посольства в Бухаресте. Работая на этих должностях до 1935 года, Кобылянский вновь был включен в штат 2-го отдела Главного штаба. С 1 декабря 1935 года вплоть до начала войны исполнял обязанности вице-директора политико-экономического департамента МИД и одновременно начальника Восточного отдела министерства (Р. III).
С 1937 года Кобылянский по роду своей деятельности в рамках «Прометейского» движения курировал от польского МИД процесс налаживания взаимодействия с японским внешнеполитическим ведомством на Дальнем Востоке. Активизация стала возможной после серии переговоров Кобылянского весной 1938 года с секретарем японского посольства в Варшаве Масутаро Ино. Уже в августе японский посол Сако в Варшаве поставил в известность МИД Польши о готовности японской стороны включиться в финансирование движения на Дальнем Востоке. Предполагалось внести в совместный фонд сумму в 12 000 фунтов стерлингов[392].
После поражения Польши в сентябре 1939 года Кобылянский в составе остатков министерства пересек границу с Румынией, после чего прибыл во Францию, где исполнял обязанности заместителя начальника вновь созданного политико-пропагандистского отдела Главной команды Союза вооруженной борьбы — Армии Крайовой (ZWZ-AK). Это подразделение, действуя в составе Главной команды, решало задачи поддержания высокого духа сопротивления на оккупированных территориях и интеграции бывших военнослужащих Войска Польского в подпольную Армию Крайову[393].
Последние известия о его дальнейшей судьбе восходят к 1941–1942 годам, когда он, после недолгого пребывания в Лиссабоне, отбыл в Бразилию, где и проживал вплоть до своей смерти в 1967 году.
Бывший начальник реферата «Запад» 2-го отдела Главного штаба Тадеуш Шумовский, возглавлявший одну из лондонских комиссий по изучению причин поражения Польши в 1939 году, в своих выводах характеризовал Кобылянского как «вредителя, эгоиста и глупца», не обвиняя того, впрочем, в сотрудничестве с советской разведкой. Видно, какие-то основания так судить о своем бывшем коллеге у Шумовского были.
Польский историк Анджей Пеплоньский высказывает версию, что Кобылянский после вербовки сообщил своему руководству о случившемся и, в рамках крупнейшей дезинформационной операции, проводимой польской разведкой, стал использоваться в качестве агента-двойника. Единственным доводом в пользу этой версии высказывается соображение, что проанализированные польским исследователем материалы, направлявшиеся Кобылянским во 2-й отдел Главного штаба, не содержат признаков подготовленной на Лубянке дезинформации[394].
На наш взгляд, эта версия не выдерживает критики по следующим соображениям. Первое: после своей вербовки, закрепляющей основой которой было раскрытие чекистам «огромной» агентурной сети, Кобылянский вряд ли решился бы на признание о совершенном им воинском преступлении. Гипотетически он мог пойти на такой шаг, всячески уменьшая нанесенный своими действиями ущерб. Но, как профессиональный разведчик, он не мог не предполагать, что его подчиненный Ковальский уже сотрудничал с ОГПУ, а, следовательно, его сведения о польской агентуре «перекрывались» бы информацией последнего. Напомним, что из материалов Сосновского (Добжиньского) следует, что именно Ковальский подготовил основу для вербовочного выхода на Кобылянского. Значит, Кобылянский мог предположить, что после начала следствия Ковальский рассказал бы о реальном ущербе, нанесенном его действиями польской разведке в СССР.
Второй момент: чекисты, накопившие к тому времени большой опыт в организации и проведении дезинформационных операций в отношении иностранных разведок, ни при каких условиях не пошли бы на передачу даже качественно сработанной «дезы» без риска потерять вновь приобретенного ценного агента. В конце 1920-х годов у них было достаточно поводов убедиться в том, что польская разведка продолжала получать из Советской России актуальную разведывательную информацию, и, следовательно, гарантии, что она по неконтролируемым ОГПУ каналам не войдет в противоречие с «дезой», направленной через Кобылянского, у них не было.
Третий момент: по тем же соображениям чекисты не могли пойти и на перевербовку выданных Ковальским и Кобылянским агентов, пока польские разведчики находились в Москве.
После занятия Кобылянским должности вице-директора политико-экономического департамента МИД Польши начался новый этап его деятельности в качестве агента советской разведки. Характер содержащихся в Сборнике документов, исходящих от «серьезного польского источника», как писали в сопроводительных записках руководители разведки, указывает не только на доступ Кобылянского к совершенно секретной переписке МИД Польши, но и на его постоянные служебные контакты с министром Беком, в ходе которых последний делился с агентом своим мнением по важным внешнеполитическим проблемам[395].
Тем не менее с именем Кобылянского связана еще одна загадка. Как мы помним, в закрытом письме НКВД от 11 августа 1937 года он назван как агент-двойник польской разведки. Но в недавно обнародованных архивных документах СВР России содержатся письма польских послов в Вашингтоне и Белграде в МИД Польши, датированные, соответственно, 8 ноября 1937 и 13 января 1938 годов, которые были получены из варшавской резидентуры ИНО.
Кроме того, агентурные сообщения из Варшавы «О работе японской разведки с украинской эмиграцией» (26 января 1938 г.), «О деятельности 2-го отдела польского Генштаба» (24 января 1938 г.), «О переговорах министров иностранных дел Англии и Польши» (5 февраля 1938 г.) указывают на вероятность того, что контакт с Кобылянским продолжал поддерживаться, несмотря на его обвинения в двурушничестве[396].
Это значит, что либо к февралю 1938 года он действительно продолжал сотрудничать с советской разведкой, либо в аппарате польского МИД действовал еще один ее высокопоставленный агент. Последнее предположение возможно, но маловероятно. Учитывая сам характер документов и высокий служебный уровень корреспондентов, можно скорее согласиться с первой версией. В таком случае получается, что, озвучивая в письме от 11 августа 1937 года факт «сотрудничества» Кобылянского с польской разведкой в качестве агента-двойника, его авторам либо не было ничего известно о продолжении работы с ним в Варшаве, либо они не согласовали соответствующий раздел письма с руководством ИНО ГУГБ НКВД СССР.
Ознакомительная версия.
