спасти родителей Гаудсмита. Как и Гейзенбергу, Костер написал фон Лауэ письмо, в котором умолял его заступиться за них перед немецкими властями. Гаудсмит знал об этом и снова нарушил правила братания с врагом, отведя фон Лауэ в сторону, чтобы потихоньку спросить, есть ли у него сколь-либо определенные сведения об Исааке и Марианне.
Такие сведения у фон Лауэ были. «Мне очень жаль», – сказал он.
Позже Гаудсмит узнал, что они оба погибли в Освенциме 11 февраля 1943 г., в день 70-летия его отца. Хотя он давно подозревал истину, услышанное от фон Лауэ вновь разбередило эту рану. Боль долго не проходила и мешала ему от души радоваться в день окончания войны в Европе.
Несколько месяцев спустя Гаудсмит услышал еще кое-что, что сделало ту неделю даже более болезненной, отравив воспоминания о ней. Ибо он наконец узнал полную историю письма, которое Дирк Костер отправил Гейзенбергу с мольбой о помощи. Тот получил его либо в конце 1942 г., либо в самом начале 1943-го (точная дата остается неизвестной) и, несмотря на настоятельность просьбы, ничего не сделал. Он колебался, тянул время и ответил Костеру лишь через несколько недель короткой прохладной запиской. Он начал с восхищения научными достижениями Гаудсмита. Затем с расчетливым лукавством отметил, что тот всегда поддерживал немецких ученых в Америке. Наконец Гейзенберг подошел к сути дела, написав, что «было бы крайне прискорбно, если бы родители [Гаудсмита] по неизвестным мне причинам испытали сложности в Голландии». Записка была датирована 16 февраля, пятым днем после смерти Гаудсмитов.
Когда Гаудсмит узнал об этой записке, он был ошеломлен. Сложности? По неизвестным мне причинам? Неужели Гейзенберг действительно считал холокост всего лишь бюрократической ошибкой? Трусливая сладкоречивая ложь. Более того, его старый друг даже не пытался связаться с властями Германии. Он просто написал частное письмо Костеру и умыл руки.
Трудно не сравнить поведение Гейзенберга в этом случае с его решительными действиями в собственную защиту во время атаки на «еврейскую физику». В том случае, чтобы сохранить свою честь, он обратился напрямую к Гиммлеру и выдержал полноценное расследование СС, рискуя репутацией и свободой своей семьи. А когда на кону стояли жизни родителей его друга, он едва удосужился взяться за перо. Гаудсмит был достаточно опытным человеком, чтобы понимать, что Гейзенберг, скорее всего, не смог бы спасти его родителей. Но он так и не простил своему другу того, что тот даже не попробовал. Как позднее выразился Гаудсмит, Гейзенберг «старался спасти "еврейскую физику" с большей энергией и успехом, чем еврейские жизни».
После несостоявшегося покушения Мо Берг остался в Швейцарии и вскоре сдружился со своим коллегой, тайным агентом Флейтой. Они вместе купались в озерах, подолгу катались на велосипедах, а также целыми днями поглощали газеты в кафе Цюриха. Жена и дети Флейты полюбили этого верзилу, прозвали его Пушистиком и приглашали с собой на горнолыжные курорты. Берг, в свою очередь, сочинял об этой семье шуточные песни и исполнял их, немилосердно фальшивя. Тед Уильямс однажды сказал о своем товарище по команде Red Sox: «Я никогда не видел, чтобы он смеялся». Один же из детей Флейты вспоминал другого Берга: «Мы никогда не видели его печальным».
Но Берг не просто веселился – он продолжал работать в Цюрихе шпионом. На самом деле он готовился проникнуть в Германию, а тем временем начал выслеживать в городе некоторых пронацистски настроенных физиков. Однажды он даже припудрил волосы «под седину», последовал за ученым в библиотеку и проверил книги, которые тот читал. Когда стало ясно, что этот человек набрасывает схему циклотрона, Берг каким-то образом сделал копии его чертежей и отправил их в Вашингтон.
Со временем, однако, давняя страсть к путешествиям вновь обуяла Берга. Когда генерал Гровс внезапно отменил германскую операцию, кетчер оставил свой пост в Цюрихе и пустился странствовать по Европе. Некоторые его поездки имели потенциальную ценность для разведки: например, он был в Бухенвальде в день освобождения концлагеря. Другие не были с нею связаны: среди прочего он навестил лингвиста, чьи исследования кельтских и римских географических названий чем-то его привлекли. Но бóльшую часть времени Берг просто находился в самоволке, заезжая вечерами в разные города, чтобы навестить друзей и исчезнуть с рассветом.
Мотаясь по Европе, Берг прибегал к некоторым уловкам, чтобы путешествовать с комфортом. В каждом новом городе он находил местное представительство УСС и просил аванс из бюджета специальных операций, объясняя, что долг можно записать на его счет в Вашингтоне. Он регулярно уходил со 100 или 200 долларами, а иногда брал и до 2000 долларов (сегодня это было бы 30 000). Он также просил сотрудников выписаться вместо него из отеля и отправить эти счета в Вашингтон, зная, что плохо налаженная бухгалтерия УСС никогда ничего не заметит.
В течение этих месяцев Берг иногда выполнял и реальную работу: в апреле, например, он лично доставил приличную пачку шпионских документов в США. Но, вернувшись в мае в Европу, он снова начал болтаться по континенту: Лондон, Париж, Цюрих, Марсель, Рим, Флоренция, Зальцбург, Мюнхен, Франкфурт. (В трех последних он злорадствовал: «Германия повержена и страдает; как же мне это нравится!») У него не было никаких задач, только смутная надежда, что УСС или Гровс придумает, чем ему заняться. Он чувствовал себя отвергнутым.
При этом известный бейсболист вряд ли мог все время ездить по Европе инкогнито, учитывая, что в каждом городе было полно американских солдат. Не единожды какой-нибудь незнакомец бросался к нему на улице с воплем: «Ты, случайно, не Мо Берг?» Обычно он либо игнорировал таких людей, либо изображал удивление и бормотал что-то на местном диалекте французского или итальянского, прежде чем смыться. Правда, временами Берг все-таки позволял себе маленькие шалости. Как-то раз он наткнулся на группу солдат, которые хотели организовать игру. Для полного состава им не хватало кетчера, и они спросили болтавшегося поблизости высокого чернявого незнакомца, не возьмется ли он сыграть на этой позиции. Берг заверил, что сделает все возможное. Вскоре один много о себе возомнивший военный решил испытать старика и украсть базу, но Берг, поймав мяч, запустил его из дома так, что бегущий отстал на три метра. Тут до другого игрока, родом из Бруклина, дошло, кто этот загадочный тип. «Господи Иисусе, да это же Мо Бейг! – завопил он. – Надо же, здесь, в Гоймании».
В июне 1945 г. Гровс наконец нашел для Мо задание – шпионить за русскими, новыми врагами Америки. Гровса беспокоило, что немецкие ученые переберутся в СССР и начнут работать против США. Поэтому Берг тайком отправился в Рим, чтобы расследовать слухи о том, что Эдоардо Амальди и Джанкарло Вик рассматривают такие предложения. Он также пробрался в Швецию, чтобы проверить Лизу Мейтнер, сбежавшую из Берлина в 1938 г. и позже убедившую Отто Гана в реальности деления ядра. Мейтнер провела в Стокгольме семь несчастливых лет, и даже завершение войны не принесло ей заметного облегчения: услышав по радио об ужасах Бухенвальда и Берген-Бельзена, она начала рыдать и больше не могла спать. Несмотря на свой возраст (66 лет), она по-прежнему оставалась одним из ведущих ученых Европы, и Гровс опасался, что СССР ее переманит. Он послал Берга прозондировать почву.
Берг прибыл к двери Мейтнер с рекомендательным письмом от Флейты и, чтобы завоевать доверие, провел несколько часов, болтая с ней за чаем. Он вернулся на следующий день и только тогда начал задавать серьезные вопросы. Мейтнер в ту пору заговорила бы даже с пнем, так ей было одиноко, но пресловутое обаяние Мо Берга заставило ее просто прыгать от энтузиазма, как школьницу. Она подписала для него свою статью («С благодарностью и наилучшими пожеланиями, Л. М., Стокгольм»), а затем в письме Флейте едва ли не захлебывалась от избытка чувств: «Доктор [так!] Берг был чрезвычайно приветлив. Это невероятно радует после долгих лет изоляции». Она настолько доверилась Бергу, что передала с ним письмо для Отто Гана, находившегося в то время в заключении. Берг обещал его доставить.
