— Кто это? — Спросила она сидящую за соседним столиком группку старшеклассниц.
— Вы что? — Девицы закатили глаза. — Это же «Битлз»!
Это было как вспышка, секундное ослепление, парализующее нервную систему, останавливающее сердце, словно по мановению волшебной палочки невидимого чародея. А потом тишина и абсолютная ясность мысли.
Она все решила сразу, за себя и за него, как-то мгновенно начав воспринимать их еще несуществующую пару как единое целое, разделенное кем-то в незапамятные времена на две половины, обреченные на вечный поиск, и вот, наконец, чудесным образом воссоединенное. Это было с ней впервые — после всех ее влюбленностей и любовей, после браков и расставаний тем увереннее она признавалась себе в этом — это случилось с ней впервые, когда она в одно мгновение поняла и увидела свое будущее, лишь только поймав отражение собственного лица в стеклах его очков… Пока еще в воображении. Но она была уверена, что именно так все и будет.
И в условиях такого невыразимого счастья от этой долгожданной и одновременно неожиданной находки было совершенно неважно, что она замужем, а он женат, что она старше его на шесть лет, что он — блистательный музыкант и миллионер, а она — всего лишь никем не признанная авангардистка. Было важно то необыкновенное совпадение кусочков мозаики, судьбоносного паззла, мгновенно собравшегося в ее голове и определившего всю ее дальнейшую жизнь.
Выставка в «Индике», модной лондонской галерее, должна была стать важным событием в ее карьере художника-авангардиста, поэтому она там дневала и ночевала, доводя своими бесконечными изменениями экспозицию до совершенства, а организаторов — до белого каления. Вечер накануне открытия был, естественно, самым напряженным: все было готово и ничего готово не было, она нервничала и нервировала, беспокоясь о завтрашнем дне, но было и еще кое-что, заставляющее ее судорожно сжимать кулаки и закусывать нижнюю губу. Она металась по галерее взад и вперед, не находя себе места, как вдруг услышала голоса.
— Черт побери, отличная идея: лезть на высоченную стремянку, рискуя разбить себе башку, чтобы увидеть на прикрепленном к потолку холсте микроскопическое «да». — Голос прервался мелодичным смехом. — Честное слово, если бы там было написано «нет», я бы тотчас ушел и никогда не вернулся, но этом столько позитива!
Она встала как вкопанная, с трудом справляясь с волнением. «Неужели получилось? Неужели получилось?» — застучало в висках. От внезапного осознания того, что ее мечта, которую она так долго вынашивала, ради которой она столько сделала, так близка к осуществлению, стало трудно дышать. Не нужно было заглядывать за угол, всем существом она и так знала, кто находится за ним.
В главном зале, возле одного из экспонатов — высокой белой стремянки, спиной к ней, едва ощущающей собственное тело, стояли двое — один из организаторов выставки, ее старый знакомый Джон Дэнбар и высокий длинноволосый брюнет в кожаной куртке, которому принадлежал одобрительно звучащий голос. Дэнбар оглянулся на звук шагов.
— А! Вот и автор собственной персоной!
Брюнет обернулся, обнаружив торчащие на носу, словно нарисованные, круглые очки с синеватыми стеклами. Приблизившись, она вдруг увидела в них свое отражение и почувствовала, как пол уходит из под ног: это было то самое ощущение абсолютной вселенской гармонии и всепонимания, которое она испытала впервые полтора года назад в лондонской кофейне, услышав его по радио.
— Познакомьтесь, друзья мои, — торжественно начал Дэнбар, но незнакомец его опередил. Взвешивая каждое слово, будто следя за тем, какое впечатление они производят, он произнес:
— Джон Леннон.
— Йоко Оно. — Просто ответила она.
Она была смешная, эта маленькая сухая японка, напряженная, как натянутая жилка. Смешная и странная. И было в ней что-то кошачье, необузданное, первобытное, дикое. Какой-то необъяснимой свободой откликалось каждое ее движение, любой жест, поворот головы. Иссиня-черная взлохмаченная шевелюра и пружинистая походка. Бархатная тень на розовеющих широких скулах. Чертовщинка в узких и блестящих, но словно подернутых туманной дымкой, глазах. Ни тени привычного смущения почти всех его новых знакомых, к которому он привык и относился хоть и с презрением, но хорошо скрываемым, не заметил Джон в этих глазах, когда сказал, кто он, ни намека на заискивающую и раболепную улыбку, так часто виденную им, не появилось на сурово сжатых тонких губах. Лишь непонятное ожидание и едва уловимое смятение, короткий всплеск на дне потемневшего взгляда…
С трудом оторвавшись от затягивающих глаз Йоко, Джон обнаружил, что они одни в зале. Дэнбар незаметно исчез, невнятно пробормотав что то про внезапные и неотложные дела, оставив новых знакомых наедине в гулкой тишине полутемного помещения. Приглушенный свет и свободное пространство производили магическое воздействие: длинные тени плясали на стенах и потолке при каждом движении, и любой звук, даже шепот, разносился далеко по холлам выставочного зала.
Их уединение вызывало у Джона противоречивые чувства. С одной стороны, Йоко не отличалась привычной для него миловидностью, присущей большинству женщин, в компании которых он бывал, он бы скорее назвал ее страшненькой, чем привлекательной. Но, с другой стороны, — она была так экзотична и очаровательна в своей напускной — он не сомневался — холодности. Или это было что-то другое? Он пока не мoг разгадать. Она была крепким орешком, сказочным сундучком без ключа, он сразу это понял. Но тем сильнее была интрига! Безотчетно, каким-то внутренним чутьем Джон ощущал, что эта эксцентричная японка, и ее безумные работы, и ее гипнотические глаза сыграют в его жизни важную роль. Не знал он только, насколько важную и роковую.
Покажите мне что-нибудь еще.
Быстрый, ему показалось, чуть удивленный, взгляд, — на него, влево, в пол, снова на него — и она приглашающе («Повелительно» — подумал Джон) чуть повела подбородком. Они неспешно и молчаливо пошли по выставочному залу, осматривая инсталляции. Вдруг Джон остановился и восторженно присвистнул. Напротив него стояла подставка с укрепленной на ней массивной доской, на которой лежал молоток и кучка гвоздей. Он взял один из них в левую руку, а молоток в правую и уже занес ее для удара, как вдруг услышал тихое, но решительное:
— Нет. — Японка скрестила руки на груди и еще больше прищурилась. — Выставка еще не открылась.
«Ведьма» — с удовольствием подумал Джон, глядя сверху вниз на неподвижное лицо японки, и по привычке заспорил:
— Да бросьте!.. — Но, перехватив каменный взгляд Йоко, опустил руку.
— Пять шиллингов за право первого гвоздя. — Не меняясь в лице, произнесла она.
— А что, если я заплачу пять воображаемых шиллингов за воображаемый гвоздь?
И она первый и последний раз за вечер улыбнулась.
Женщина, которая никогда не смеялась
— Мне нравится Ваша выставка. — Чуть принужденно сказал Джон, ощущая некоторую скованность не оттого, что лгал, напротив, он был искренен — таких вопиюще несуразных, но, в то же время, таких, как будто исполненных чувства собственного достоинства и значимости инсталляций он никогда не видел. Но смутно он ощущал странную неуместность комплимента, как бывает, когда говоришь об общеизвестном факте с видом первооткрывателя.
— Конечно. — Твердо, но не надменно ответила она.
Странно, с ней было сложно просто поддерживать беседу. Она не улыбалась. Тем более не смеялась. Ее невыносимый восточный прищур высверливал в нем причудливые, почти физически ощутимые узоры. Он попробовал каламбурить, получилось нелепо, необычно для него, известного своим острым чувством юмора:
— Вы увлекаетесь йогой, Йоко?
— Как и Вы, я не верю в йогу.
— Откуда Вы знаете?
— Я знаю не откуда. Я просто знаю. — Не улыбнувшись даже глазами, ответила Йоко.
Самоуверенность и — это больше всего пугало — хладнокровие этой маленькой женщины разозлила Джона. Он начал сомневаться в ее деланности и от неожиданности вспыхнул, как спичка:
— Вот как?.. Может быть, Вы знаете даже, почему я сегодня здесь, на еще не открывшейся выставке малоизвестной художницы?
— Потому что я тебя позвала.
Зов был непреодолимым, Джон почувствовал это, когда среди утренней почты снова обнаружил этот конверт. Точнее, не тот же самый — очередной. Все конверты были одинаковыми: большими и пухлыми, самодельными, из плотной желтоватой мятой бумаги, похожей на рисовую, с синим штампом Седьмого лондонского почтового отделения. Адресат был всегда один и тот же — он, Джон Леннон, живущий по адресу Лондон, Вишневая улица, 27. Отправители же были разные. Девочка На Льве сменялась Розовым Лепестком Заката, он в свою очередь уступал Патологии Бытия, а она не могла устоять против Логова Смысла и так далее. Правда, все они имели совершенно идентичный — мелкий, быстрый и неразборчивый — почерк, будто летящий куда-то мимо бумажного листа, куда-то туда, где имена неважны, куда зовут странные знаки… За полгода, что приходили конверты, Джон уже досконально изучил этот почерк. И смутно знакомое чувство шевельнулось в груди: острая, почти детская, обида, что, получив столько конвертов от неизвестного отправителя, он так ни разу и не читал его писем.
