Я подумал: зачем писать музыку времен Ивана Грозного, мы же сегодняшними глазами смотрим. Так возникла песня «Кап, кап, кап…» и песня «Теряют люди друг друга», которую прекрасно спела Нина Бродская. И «Разговор со счастьем» блестяще записал Валерий Золотухин.
Мне хотелось придумать что-то необычное. Техника тогда еще не продвинулась, приходилось что-то изобретать. То на другой скорости пишешь, то инструменты необычные находишь. В то время у меня уже появился синтезатор. Я ездил в Муром, где создали наш первый электроорган. Мне сделали по заказу. Инструмент, конечно, был слабый, но это хоть что-то.
В сцене с послом Филипповым я использовал тему «Собачьего вальса». Как символ мещанства, тупости. Кто услышит и узнает, тот поймет.
Никаких эксцессов с Гайдаем не было. Я записывал эскиз какого-нибудь номера на маленький магнитофончик и во второй половине дня приходил к Гайдаю на студию. А с утра я всегда работаю.
Иногда приходишь — видишь: монтажница кивнет мне, мол, не время… Понятно!..
Поначалу я приходил, не зная этой особенности Гайдая. Он послушает музыку и говорит:
— Ну, что это? Все не так! И тема мне не нравится. Переделывай!
— Но ты же недавно говорил, что нравится! — возражаю я.
— Нет! Она у тебя уже другая! Или ты записал не так. Короче, все плохо.
Я уходил. Так повторялось несколько раз. Я понял: надо пожертвовать своим любимым утренним временем и прийти пораньше.
Прихожу в пять вечера, монтажница мне подмигивает. Ясно. Гайдай:
— Ну, принес?
Я — виновато:
— Ты знаешь, Леня, не получилось…
Хотя у меня все с собой!..
— Как это так! Ты же обещал!
— Давай, — предлагаю, — я к тебе завтра приеду с утра?
— Ну, хорошо, только обязательно привози!
Страшно недоволен!.. Ему сейчас выплеснуться бы на эту музыку, а ее нет…
Наступает завтра. Прихожу в десять утра. Он всегда в девять первым приезжает на студию. На съемках «Кавказской пленницы» я был поражен его пунктуальностью. Сидели мы в ресторане, что-то отмечали. И вот уже час ночи. Гайдай встает и громко объявляет:
— Вы можете гулять, но завтра в восемь утра автобус! Кто опоздает, поедет на такси.
И утром без пяти восемь стоит и смотрит на часы. Кричат:
— Помрежа, костюмерши еще нет!
Гайдай:
— Ждать не будем. Поехали! Возьмут такси.
И в восемь автобус уходит. Дисциплина!
Гайдай был великим тружеником, профессию свою любил. Единственный недостаток имел. Любил выпить. Но надо снисходительно относиться к чужим недостаткам, прощать. У меня, например, куча недостатков…
И вот я появился у него утром. Он:
— А, Саша! Ты пришел, да?.. Ты меня извини, я вчера, может, что-то не так сказал… Давай послушаем.
Другой человек! Конечно, он скажет, если ему не понравится. Это нормально. Я, допустим, два варианта какой-то темы приношу. Он выбирает: эта лучше…
Вот так мы работали.
Как-то Гайдай пришел ко мне в гости. Я жил еще в Перове. Мы сидели, мило ужинали. А у меня была духовая альтушка. Гайдай же когда-то в духовом оркестре немножко играл. Вот он и попросил:
— Дай мне поиграть!
И дудит: пу-пу-пу-ру-ру! Громко!..
Я говорю:
— Леня, ночь на дворе!..
Он:
— Да, да!
Через некоторое время опять:
— Ну, дай еще! Я потихоньку!..
Пу-пу-пу!..
Сидели мы до пяти утра. Уже все переговорили. Но так как в бутылке еще что-то оставалось, уйти было нельзя. Он:
— Ну, давай еще одну рюмочку на посошок и — все!
Выпили на посошок, поговорили. С виду он — ни в одном глазу. Нина, его жена:
— Леня, ну, может, пойдем? Уже пора ведь…
Два часа ночи. Три, четыре… Он:
— Ну, сейчас еще одну на посошок и — пойдем!..
А когда, наконец, бутылка опустела, спрашивает:
— Саша, а у тебя никакого там коньячку нет случайно?
Нина мне знаки подает: нет!
— Нет, — говорю.
— Ну, давай поищем в шкафах где-нибудь…
Уже знает, что его обманывают!..
— Давай, — говорю, — пойдем, поищем…
…Мы с Гайдаем делали все его картины, кроме «Опасно для жизни». Мне тогда не разрешили. Гайдай был любимым моим режиссером.
Леня Дербенев, друг, поэт и йог
Рассказывали, как однажды с группой известных поэтов куда-то поехал и Володя Высоцкий. И кто-то из мэтров сказал в интервью, мол, едем мы, поэты, и наш меньший (или младший, не помню) брат Высоцкий. Володю это сильно обидело: в писательских кругах его не считали поэтом…
А кто же тогда поэт?
Похожая ситуация была и с Леней Дербеневым. Союз писателей игнорировал «поэта-песенника»: не настоящая, видите ли, поэзия!.. Неправильно, когда говорят: текст песни. Или: слова песни. Конечно, когда речь идет о таких, например, «стихах», как «Раз, два, после пяти, мама, папа, прости! Я сошла с ума, мне нужна она!», то это даже не текст, а обыкновенная «рыба». То есть набор слов в соответствии с размером музыки. А Дербенев писал хорошие стихи.
Мы с ним долго и плодотворно работали и дружили. Но однажды у нас произошла глупая размолвка.
У меня были какие-то три иконы, не представлявшие ценности. Ко мне приходил аранжировщик, который однажды сказал:
— Это просто доски, но, если хотите, я вам помогу достать настоящие.
А Дербенев услышал и потом говорит мне:
— Я хочу иконы купить! Ты этого музыканта хорошо знаешь?
— Ну, как знаю? Приходит записывать, аранжировку делать помогал, вроде нормальный человек…
Леня с ним встретился и купил на приличную сумму иконы. Потом кому-то показал одну, а она оказалась ненастоящей.
Леня скандалил: надо все иконы проверять! Аранжировщик вроде деньги вернул. Но после этого Дербенев на меня очень обиделся.
Я ему говорю:
— Леня, я ж тебе объяснял, что он просто знакомый, сам с ним разбирайся! Я ничего не гарантировал.
Когда я из Франции сюда приехал, он все еще дулся, и я работал с Ильей Резником. Потом позвонил ему, говорю:
— Ну, что, Леня, будем из-за этой ерунды таить обиды?..
И мы помирились и продолжили работать.
Он был очень талантливый человек, прекрасно чувствовал музыку, хотя спеть никакую песню не мог. Но внутренний слух имел замечательный, попадал точно, делал все идеально. Ведь он же писал на готовую музыку. Говорил:
— А, мне все равно, какой размер!
Не помню, кто нас познакомил. Кажется, композитор Александр Флярковский. И первая наша песня «Костер на снегу» сразу оказалась удачной. Мы подружились. Хотя параллельно он работал со многими композиторами.
Первое время нашей работы он изрядно выпивал и курил. Прошло время — завязал. Специально съездил в Югославию к какому-то гипнотизеру. Тот его лечил от водки и курения. И научил: как только будет тянуть курить — пейте горячую воду. Леня спрашивает:
— Ну, а если сегодня захочу курить, что мне делать?
Тот отвечает:
— А сегодня вы не захотите!
Так и вышло на самом деле.
Потом он ударился в мистику. Какие-то упражнения делал. В ванне с холодной водой — по двести шагов. Потом стал йогой заниматься. Я, кстати, тоже тогда увлекся йогой. Но делал только физические упражнения, а он ударился в духовную часть, в религию. Потом с йоги перешел в христианство, стал в церковь ходить.
Когда он уже бросил пить и курить, говорил мне:
— Саша, теперь представляю, как я тебе надоедал со своим куревом!
С поэтом и другом Леонидом Дербеневым
В «Бриллиантовой руке» сначала он написал другие стихи. «Пусть я пороха и не выдумал, пусть Америки не открыл вовек, но… я простой советский человек». Что-то в этом роде. В сценарии так и значилось: «Песня простого советского человека».
Я говорю:
— Леня, для кого ты пишешь? Для властей, что ли? Ты будешь петь такую песню?
Он:
— А Гайдай принял! Что ты ломаешься?
