Результаты были что кот наплакал.
Под конец позвонил Олли «хомячос» Гейсен и отказался. «Нет времени!» — был официальный ответ. При этом было ясно: он боялся обжечь себе пальцы. Кроме того, он предпочитал спокойные передачи с хорошо видной перспективой: дважды в неделю он записывал свои «ежедневные» ток–шоу. То есть, до трех штук в день. А остаток недели он вел жизнь растения.
«Плевать!» — Цейлер закончил дискуссию, — «Модераторы и жюри — всего лишь статисты в передаче. Кандидаты — вот они суперзвезды!»
С шоколадным кремом в постели.
Между тем я сидел дома в нашей спальне на постелис Эстефанией и смотрел одну 105‑минутную видеозапись «Поп–идол» за другой. С каждой секундой шоу нравилось мне все больше.
Просмотр телепередач похож у нас, скорее, на просмотр кино. Симпатичная девушка поглощает все, что делает толстым и жирным: трехсотграммовую плитку «Милка» (супервещь! Я каждый вечер съедаю по штуке). И к ней коробку «Профессорино» (мне даже не нужно больше двигать челюстью). И кроме того, «нежный слоеный пирожок с нугой» из потайной лавки деликатесов мамаши Болен из Ольденбурга (нежный от природы, тает при одном взгляде). И вершина всех удовольствий: стакан «Нутелла‑XL» (Я зажимаю его между ног, а потом ложечкой для мороженого внутрь — чик–чик. Здесь подходит формула: два вечера = один стакан). Как раз о последнем я должен сказать: это, правда, не секс, но очень на него похоже.
Самым замечательным было то, что мы с Эстефанией чувствовали себя при просмотре видео привилегированными особами. Другим по окончании передачи приходилось целую неделю ждать продолжения. А мне нужно было сказать только: «Эй, Эcтeфaния, сползи–ка вниз, да вставь следующую кассету!» — и мы могли видеть продолжение.
Мы были словно прикованы. Мы жаждали «Поп–идола». Мы не могли оторвать глаза от экрана.
Сморщи попу, и вперед!
В начале сентября наконец–то поступил долгожданный звонок: «Йеееес, Дитер! Команда готова! Мы собрали вместе наших кандидатов. Живо в Кельн».
В конференц–зале отеля «Хайят» собралось двадцать человек. Делегаты RTL, UFA и BMG. И к тому же сливки четырехмесячного процесса выдвижения жюри и модераторов.
На полу уселась женщина ростом метр восемьдесят в выразительных очках в роговой оправе, удобных стоптанных туфлях и старой юбке в яркий цветочек. Шона Фрезер. Музыкальный журналист.
Подле ходячего обаяниия Тим энд Струппи и очков обер–учителя восседал Toмac Буг, радио–модератор. У него по кончику носа было видно, что он лучше сдохнет, чем поставит в своей собственной радиопередаче песню Дитера Б. Недостаточно интеллектуально и притязательно.
Черт, гром и молния, а что вот это за люди? Их я точно не видел ни разу в жизни. Так это они и есть те крутые открыватели новых тенденций, молодежные поп–идолы? Кумиры, весело и непринужденно болтающие перед камерой? А теперь никто из никто из них рта раскрыть не решается. На помощь!
Дитер, как тебе выйти из договора? Выйти, выйти, выйти, просто уйти, и — привет! Это была моя первая мысль.
А вторая: тебя должен вытащить твой адвокат! За что мужик получает свои деньги?
Я забыл упомянуть, что все, начиная с моих родителей, и заканчивая моей тринадцатилетней дочерью, заранее осуждали меня: «Папа, оставь эту передачу. Это дрянь!»
Ну, дело обстоит так, что моя семья настроена, в принципе, против всего. Напишу–ка я книгу? «Нет, папа, нет!»
Не создать ли мне фильм?«Оооооооооооооооооооооооооооо, нееееееееееееееееееееееееееееееееееееет!»
Охотнее всего они посадили бы меня в саду за домом с кляпом во рту. Каждый новый проект — и они в ужасе от меня. Для них я только «О, Господи Боже, снова папа начинает!»
В тот самый миг перед моим воспаленным взором предстала голова с растрепанными волосами: «Пип… пип–пип–пип… пип… Кристоф Терфер… э… Керфер», — передал мой головной мозг. Экс–редактор «Бильд по субботам», теперь пресс–представитель RTL. «Ах ты дрянь!» — рявкнул я на всю комнату, — «Если еще и ты будешь сидеть в жюри, тогда я уйду!» Ведь для него все, что я выбрасывал на музыкальный рынок, было акустическим загрязнением окружающей среды. Каждые выходные он с убийственной пунктуальностью спешил вывалять меня в грязи.
В зале повисло тяжелое молчание. Все присутствующие прикинулись мертвыми и, наверное, ждали, чтобы кто–нибудь другой первым подал голос. Я глубоко вздохнул. Окей, Дитер, ягодицы вместе, и вперед, — сказал я себе. Должен сказать, в тот миг я ни за что бы не поверил, что своим шоу мы привлечем восемнадцать миллионов зрителей.
«Да ладно, вы, сони», — я попытался приподнять всеобщее настроение, — «считайте, что это шутка! Теперь рассказывайте! Что же вы здесь делаете?»
Снова ни звука. Мне показалось, что я говорю по–киргизски, к тому же задом наперед. Зато я представил себе, какая мысль копошится во всех головах: только этого мачо нам не хватало. Еще и он устроит свое шоу. А потом, надеюсь, быстренько уберется вон.
И, как это всегда бывает, когда я замечаю, что совсем никому не нравлюсь, я продолжаю в том же духе и начинаю пакостить по–настоящему.
«Ну видно же, что вы все ни черта не понимаете. Сейчас я вам расскажу, как я себе это представляю». Возможно, мне стоило бы издать брошюру: «маленький путеводитель по гадостям — как я довожу людей от нуля до ста восьмидесяти?» Миллион советов от и с Дитером Боленом.
С другой стороны, я не так уж и ошибался в своих опасениях. Ни у кого из присутствующих действительно не было настоящего плана шоу.
«Итак, попрошу внимания», — говорил я, — «мы устраиваем соревнования по пению. Они пройдут город за городом, раунд за раундом. Мы будем придумывать, перепридумывать, пере–перепридумывать».
«Ага! Так–так! Правда? Нет, как здорово!» — обрадовалась сексапильно выглядящая блондинка из первого ряда — Мишeль Гунцикер. Было видно, что до сих пор она не прочла ни единого сценария. Я мог бы с тем же успехом сказать ей, не сходя с места: «Послушай, крошка. Это передача, в которой поют песни. И можно выиграть богатый ассортимент йогуртов».
И здесь произошло то, что мне пришлось сто пятьдесят тысяч раз испытать во время шоу: стоило только заговорить с Мишeль, как гарантированно начинал чесаться язык у кого–нибудь другого:
«Эй, прювет, Дитер, старина! Здорово, что ты здесь, приятель! Эй, мы же знакомы!» — потребовал слова Гарстен Шпенгманн.
Я с этим уже знаком, стоит мне прийти куда–нибудь, как меня обступает толпа «друзей». Мы с Гарстеном знакомы по ночной жизни в Гамбурге, у нас были классические отношения: «Привет–ты–тоже-здесь–тра–ля–ля–пока–я-пошел».
Общее время нашего разговора за три года — два часа. Милая, невинная душа.
Кастинг.
Четыре недели спустя в Кельне начались первые кастинги. Все решающий вопрос совести звучит всегда одинаково (и никак его не обойти): есть у тебя хороший голос или нет? Я знаю, что между мной и кандидатами всегда возникают небольшие противоречия.
Чтобы было совсем ясно, скажу: у тебя есть прекрасный голос, если так захотел Господь Бог при твоем зачатии. Звук, который выходит из голосовых связок, должен звучать красиво. Но только этого не достаточно. Потому что ты должен учить, тренировать свой голос и ухаживать за ним.
Когда ты в конце концов открываешь на кастинге рот, есть только два возможных ответа: «Попадает в тон» или «Не попадает в тон». Нет никаких «Возможно, попадает» или «Немножко попадает».
Природным талантам вроде Александра легко начать, они точнехонько споют, когда на радио или на телевидении идут какие–нибудь песни. А для людей вроде Даниеля Кюбльбека есть только учение, учение и учение.
Конечно, это другой вопрос, какой голос считать «приятным». Один говорит: «Мне нравится, когда голос звучит плаксиво — как в случае с Bee Gees». Другой говорит: «Это же ужасно!» — слушая горловые трели Монсеррат Кабалье.
Поэтому: даже если у тебя божественный голос. Даже если ты натренировал его до рвоты; прекрасное пение это а) дело вкуса и б) немного зависит от другого пункта — твоей нервозности. Даже величайшее дарование может спеть однажды, как снаряд, разорвавшийся в дуле пушки. Вот в этом месте оказывается востребованным талант жюри. Выискивать хорошие голоса на таком соревновании — это что–то из области интуиции, удачи и везения. Здесь должен воскликнуть внутренний голос: Послушай, Дитер, вот там стоит кто–то, что–то в нем есть!»
Джудит Лефебр — как раз такой случай. Она стояла передо мной и пела так страшно и ужасно, что у всех нас уже готово было сорваться с губ: «Ты вылетела!». Но все–таки что–то в ней было: сияние глаз, сила, исходящая от нее. Я несколько беспомощно посмотрел на своих товарищей, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, сказал:
«Ты можешь спеть что–нибудь еще?» Она начала петь «The greatest love of all» Уитни Хьюстон. На низких высотах. И вдруг показалось, что перед нами стоит совсем другой человек. И все сочеталось: теплота голоса, звучание, ритм. И чем дольше она пела, тем сильнее я дрожал: ой–ой–ой. Сейчас пойдут высокие тона. Она не справится с этим!
