Адаптация Гофмансталя близка изображению Софокла: его Электра исполнена злобы и движима лишь одним помыслом — местью. Но конечно, Гофмансталь перерабатывает древнюю легенду в своем собственном духе. В его трактовке пропадает благородство античных времен, он раздирает оболочку, под которой кипят страсти, он кричит там, где Софокл говорит ровным тоном, он сужает широкий взгляд греческого поэта, обращенный к Богу, до анализа клинического случая. Роль судьбы уменьшается. Роль помешательства возрастает. Гофмансталь истребляет хор, заменяя его репликами служанок, и выбрасывает знаменитый эпизод гонки на колесницах, во время которой гибнет Орест. Он также изменяет конец. После убийства Эгисфа Электра исполняет «безымянный танец» и затем падает замертво. У Софокла пьеса кончается хором, оплакивающим «содеянное», а Электра остается жива. Однако «Электру» Гофмансталя практически можно назвать пересказом, а точнее — переводом на современный язык. Сделал этот перевод поэт, знакомый с идеями Фрейда. Гофмансталь читал «Исследование неврозов», написанное Фрейдом в соавторстве с Брейером.
Чтобы адаптировать пьесу в оперное либретто, надо было главным образом ее сократить. Штраус с самого начала принимал в этом активное участие, и Гофмансталь шел ему навстречу, в частности организовав «минуты передышки», когда композитор мог дать высказаться оркестру. Штраус с увлечением работал над сложной партитурой, спокойно и деловито решая одну проблему за другой. В июне 1908 года он сообщил Гофмансталю: «Партитура готова до момента появления Ореста. Вчера я принялся за эту сцену. Я, кажется, в отличной форме».[203] Одновременно Штраус просил Гофмансталя найти сюжеты для последующих опер: аппетит, видимо, разгорался во время еды.
Как только стало известно, что Штраус сочиняет новую оперу, между оперными театрами разгорелось за нее соперничество. Вейнгартнер, который сменил Малера на посту художественного руководителя Венской оперы, хотел получить право первой постановки и предложил на роль Электры знаменитую певицу Анну Бар-Мильденбург (жену литератора Германа Бара).[204] Гофмансталь против этого возражал, не желая играть роль пророка в своем отечестве. Он считал, что венская публика настолько консервативна и настолько податлива внешнему влиянию, что оперу не надо ставить в Вене, пока ее успех не будет закреплен в других театрах. Таким образом, честь первой постановки выпала на долю преданного Шуха и Дрезденской оперы. Премьера состоялась 25 января 1909 года. Цензура не выставила ни малейших возражений — в конце концов, дело шло о классической трагедии. Репетиции продолжались долго и с большим напряжением, но Шух был столь опытным дирижером, что сумел подготовить оперу к нужному сроку. В заключительных репетициях участвовал сам Штраус. Музыканты, присутствовавшие на генеральной репетиции, и после ее окончания хранили молчание, потрясенные впечатлением, и Штраус, ошибочно истолковав их молчание, громко сказал: «А мне понравилось!»
Для исполнения главной партии Штраус просил Шуха найти сопрано с драматическим даром. Было выслушано несколько кандидаток, и в конце концов остановились на Анни Крулл. Другие партии исполняли: Маргарета Симе — Хрисотема (позднее она стала первой Маршаллин), Карл Перрон — Орест и Эрнестина Шуман-Хейнк — Клитемнестра. Позднее Штраус сказал, что недоволен Шуман-Хейнк. Однако знающие критики утверждали, что она отлично справилась с трудной ролью — и как певица, и как драматическая актриса. Шуман-Хейнк, видимо в пику композитору, заявила в интервью, которое она дала в Нью-Йорке, что не будет исполнять партию Клитемнестры, даже если мистер Хаммерстайн (импресарио «Манхэттен-опера») предложит ей 3000 долларов за каждое выступление. «А для меня три тысячи долларов — большие деньги, поскольку, как вы знаете, у меня куча детей». И затем она публично заявила, что «это не опера, а какофония».
Это мнение разделяли и другие. Одних эта мрачная музыка привлекала, других отталкивала. Правда, к опере относились с уважением и признавали, что Штраус создал еще одно выдающееся произведение, хотя в отзывах часто встречались такие слова, как «упадническая», «аморальная» и «пытка для слушателя».
Поначалу «Электра» не произвела фурора, но уже довольно скоро Штраус сообщил Гофмансталю, что опера идет при переполненном зале. Однако ни по числу исполнений, ни по популярности «Электра» не достигла уровня «Саломеи». Один из критиков писал вскоре после постановки «Электры»: «Как прекрасна была принцесса Саломея!».[205] Одна из карикатур изображала зрительный зал, в котором оркестр занимает весь партер (согласно партитуре, в опере был задействован оркестр в сто одиннадцать человек), а страдающая публика теснится в оркестровой яме. Кто-то сострил, что в своей следующей партитуре Штраус намеревается добавить к оркестру четыре паровоза, десять ягуаров и несколько носорогов. Другой остряк утверждал, что в Дрездене половина оркестра по ошибке играла партитуру «Саломеи», а другая — «Электру», но никто не заметил разницы.
А разница состоит в том, что «Электра» — более значительное произведение, чем «Саломея». Она труднее для исполнения, предъявляет безжалостные требования к слушателям, она окрашена в мрачные тона, музыка режет ухо диссонансами, декорации скупы и лишены изящества, в ней нет и намека на эротические сцены. Напрасно мы ищем в ней любовные мелодии, которые ждем от Штрауса. Эта опера не типична для Штрауса, так же как эта пьеса не типична для Гофмансталя. Лишь на одно мгновение смягчается ожесточенность, ненависть превращается в любовь, и Штраус услаждает наш слух старомодной кантиленой. Это — сцена узнавания. Однако в напряженной, терзающей слух музыке «Электры» Штраус достигает новых высот. Она пульсирует кровью и доводит до нашего сознания старую истину, что ненависть и жажда мести уничтожает не только тех, кого ненавидят, но и тех, кто ненавидит. Эта трагедия, Несмотря на то, что она происходит в Древней Греции, не содержит типичного греческого утешения. Это — произведение XX века, дающее нам жизненно важный, хотя и жестокий опыт. Электра похожа на «Гернику» Пикассо. Когда Штрауса упрекнули, что его музыка «излишне безобразна», он ответил: «Когда на сцене убивают мать, неужели это должно сопровождаться концертом для скрипки?»
Три четверти «Электры» отданы оркестру. Хотя сама Электра почти все время находится на сцене, оркестр присутствует там непрерывно. «Электра» ближе к симфонической поэме, чем любая другая опера Штрауса. Неудивительно, что она пользуется такой популярностью у дирижеров и что ее так часто дают в концертном исполнении.
Опера захватывает с первой минуты — да, собственно, одна из ее лучших арий, монолог Электры, приходится на самое начало — и мы не сразу понимаем, что события на сцене происходят поздно вечером. Возвращается Орест, убиты Клитемнестра и Эгисф. Вся предыдущая музыка — в монологах и дуэтах — служит обрисовке персонажей и характеров. В «Электре» нет многоголосых номеров, не считая короткой сцены со слугами, которая является как бы прелюдией. На мой взгляд, самая великолепная сцена — это разговор матери с дочерью. В трех пьесах об Электре греческих драматургов Клитемнестра выглядит совсем иначе, чем у Штрауса. У Еврипида и Софокла Клитемнестра пытается оправдать свое злодейство тем, что Агамемнон принес в жертву их дочь Ифигению, а у Еврипида она к тому же представлена гордой и красноречивой королевой. Измученная кошмарами, едва таскающая ноги косноязычная Клитемнестра, развалина с «желтым опухшим лицом» — таково создание Гофмансталя. Страх, который заползает ей в сердце по ночам, — безотчетный страх. Он сковывает душу и тело, и его невозможно побороть, не выяснив причины, — этот мотив то и дело возникает в тексте Гофмансталя.
И все же на стыке дня и ночи
Я лежу с открытыми глазами,
Что-то надвигается на меня — не слово,
Не боль, оно не давит и не душит.
Это — самый ужасный страх, который может преследовать человека, и Штраус с потрясающей выразительностью передал его в своей музыке: эта музыка так же мало опирается на тональность, как страдания Клитемнестры на реальные события. Лапидарный стиль оперы здесь уступает место какой-то липучей мягкости. Эта сцена гениальна. Штраус переписывал ее три раза. В старости он заметил, что, если бы он знал, какие последствия его работа будет иметь для «современной музыки», он ни за что бы не «впутался в это дело».
Как я уже говорил, Штраус рассматривает сцену узнавания как лирическое зерно оперы, отделяющее ужасные события, произошедшие в прошлом, от еще более ужасных, которые грядут в будущем. Мелодия, которая сопровождает эту сцену, довольно ординарна, но Штраус использует ее с потрясающим эффектом, противопоставляя радостные крики Электры «Орест! Орест!» ровному течению музыки. И опять главное нам говорит оркестр: он раскрывает нам, какой запас любви хранится в этом снедаемом ненавистью сердце. Вслед за узнаванием идет сцена, где Электра остается одна, а Орест заходит во дворец. Помешательство, которое уже было предсказано в ее первой арии, здесь выражено в основном посредством оркестра, при почти полном отсутствии вокала. Она мечется по сцене, как зверь в клетке. Она не сумела отдать своему брату топор, который так старательно прятала в ожидании этого дня. Затем она слышит возглас Клитемнестры: «Ударь еще!» Электра издает вопль. Если бы мы не знали, что эти слова принадлежат Софоклу, мы приписали бы их Гофмансталю.
