Странная
— Готовы сделать заказ?
Встретившись глазами с подошедшей официанткой, Йоко заметила в них странное выражение. Женщина тоже была японкой, немолодой, но еще и не старой, однако затравленный взгляд и мучительная складка возле рта выдавала постоянную, непрекращающуюся тоску, и, несмотря на яркий девчачий макияж, значительно старила ее. «Мы где-то встречались» — мелькнуло у Йоко. — «Но где?..».
— Эспрессо без сахара, пожалуйста, — произнесла она вслух. — А этим оболтусам то, что они выберут.
Слушая перебивающих друг друга Лили и Эдди, официантка не сводила с Йоко вспыхнувшего неуверенным огоньком взгляда. Привыкшая к популярности, Йоко не придала этому значения. Но дети закончили с заказом, а странная женщина все не уходила, испытующе глядя на нее, словно ожидая чего-то. Чувствуя какую-то безотчетную тревогу, Йоко спросила:
— Что-то не так?
Вся вспыхнув, но ничего не сказав, официантка стремительно отошла.
Йоко снова овладело навязчивое ощущение дежа вю, оно, казалось, въелось в кору головного мозга и стучало молоточками по вискам, заставляя вспоминать все больше и больше. Этому безжалостному чувству было все равно, как тяжело каждый раз давались Йоко эти воспоминания, сколько душевных сил отнимали и что оставляли, постепенно растворяясь в неизбежности настоящего. Иногда ей казалось, что она живет среди них — бесчисленных теней своего прошлого, среди призраков, полупрозрачных, неосязаемых, но неотвязно преследующих ее.
И эта странная японка с несчастливыми глазами, исподволь — Йоко чувствовала, — наблюдающая за ней, была словно неживая, как те самые тени, как старые фотоснимки, запечатленные на терпеливой пленке времени, как отпечатки пальцев на пыльной поверхности жизни. «Мы виделись, виделись непременно» — твердила себе Йоко, туша очередную сигарету. Но где, когда, при каких обстоятельствах — подробности стерлись из памяти за ненадобностью ли, мимолетностью, или, может быть, за невозможностью пережить?…
— Я знаю. — Повторила Йоко и мягко провела рукой по его щеке.
— Но это ведь невозможно! — Он спрятал пылающее лицо в ладонях и тихонько засмеялся, по слогам проговаривая это слово, будто хотел почувствовать его вкус. — Не-воз-мож-но…
Ему казалось, ничего подобного уже не случится в его жизни, просто не может случиться, он почти верил в это, ведь он и без того счастливчик, чертов lucky, баловень судьбы, на долю которого и так пришлось слишком много удачи. Джон ждал, что вот-вот пробьет полночь и чары рассеются, принцесса растворится в тумане, оставив разочарованному принцу погрызенную крысами тыкву и, если повезет, хрустальную туфельку. Но тянулись минуты, и стрелка часов давно перевалила за двенадцать, а сидящая на расстоянии вытянутой руки необыкновенная женщина дышала с ним одним воздухом, говорила на им одним понятном языке и — никуда не исчезала.
Они долго сидели в свете мягко мерцавшего пустого экрана и молчали. И не было никого, только они двое в звенящей тишине пустой галереи, вслушивавшиеся в стук сердец друг друга, два человека, доказавшие своей неожиданной любовью себе и всему миру, что невозможное возможно.
Скрывать не было смысла, да, впрочем, Джон ни-когда не умел по-настоящему лгать, не умел и не хотел, считая это унизительным, и, что важнее всего, ограничивающим его в его свободе. «Я женат прежде всего на своей собственной личной жизни, Син» — в каждой их с Синтией ссоре это был его главный, неоспоримый аргумент и она никогда не находила, что ответить на это. Синтия всегда была в курсе всех его романов на стороне, по большей части кратковременных, мимолетных, ничего не значащих, но от этого не менее болезненных для нее. За годы совместной жизни она научилась безошибочно распознавать появление очередной пассии — что-то дикое, страшное, почти нездоровое появлялось в глазах Джона, он становился холоднее обычного, и Синтия с ужасом ждала этого неотвратимого момента, который всегда наступал, когда Джон вдруг ни с того ни с сего подходил к ней совсем близко, брал ее лицо в ладони и говорил только одно слово:
— Да.
В такие минуты она ненавидела его за эту убийственную правдивость, ей хотелось схватить самый большой нож, который только был в их доме, и покончить с… собой. Уничтожить, вырезать свое сердце, искрошить его на мелкие кусочки и развеять по ветру, только чтобы заставить его перестать чувствовать эту страшную, роковую, приносящую одни страдания, невыносимую любовь.
Но теперь было что-то другое. Инстинктивно, подспудным женским чутьем, чутьем матери и жены, она чувствовала, что что-то не так. Уже несколько месяцев, как эти странные письма перестали приходить, и Синтия успокоилась, думая, что сумасшедшая фанатка, наконец, охладела к кумиру. Но изменился Джон. Не так, как менялся обычно, напротив, в его глазах появился какой-то неугасимый огонь, и в уголках губ поселилась едва уловимая улыбка. Он был ласков с ней, однако, спал в одной из многочисленных комнат для гостей, ничего не объясняя, больше времени проводил с Джулианом, хотя никогда не отличался особенной любовью к сыну и рвением к его воспитанию. Он весь излучал гармонию, как человек, которому открылась внезапно вся правда мира, вселенское чудо, и теперь ему не о чем больше беспокоиться, потому что все вопросы разрешены. Впрочем, иногда Синтия ловила на себе его неожиданно помрачневший взгляд, но настроение Джона всегда было переменчивым, поэтому она старалась не обращать на это внимания. Однако неотвязное беспокойство неутомимым червем грызло ее сердце, сжигало изнутри неутихающим огнем подозрения, и она уже знала, почему, но не хотела верить.
— Почему, Джон?! За что?..
Синтия плакала навзрыд, закусывая кулаки, уже несколько часов подряд. Не в состоянии больше кричать, охрипшая, обессиленная, опухшими от слез глазами смотрела она в отчужденное лицо мужа с помертвевшими, незнакомыми чертами. Джон сидел напротив за кухонным столом в той же позе, в какой утром она, вернувшись из двухнедельного путешествия из Испании, застала его хохочущим в компании белозубой японки в ее, Синтии, домашнем халате. Окаменев на пороге кухни, с дорожным чемоданом в руке, она вдруг поймала себя на мысли, стремительно пронесшейся в охваченной пламенем голове, что никогда в жизни она не видела Джона таким умиротворенным и — что было больнее всего — счастливым. Когда ее заметили, Синтии на мгновение показалось, что в наступившей гробовой тишине она слышит удары только двух сердец — его и этой незнакомой черноглазой женщины. Ее собственное сердце в этот момент остановилось навсегда. А Джон с неожиданным облегчением улыбнулся:
— Привет. Познакомься, это Йоко.
И чертова стерва приветственно подняла дымящуюся кружку с кофе.
Марк еще раз огляделся и чуть слышно мстительно рассмеялся: ведь ты именно этого и хотел, да, дружище? Почему — теперь он уже не мог ответить на этот вопрос, а тогда, им, этим людям по всему миру, которые кричали и плакали, целились в него объективами видеокамер и ослепляли фотовспышками, совали под нос микрофоны и спрашивали, спрашивали, просто не хотел. Некоторые многозначительно крутили пальцем у виска или делали вид, что ничего не случилось. Но все они, все без исключения, даже те, кому было как будто все равно, словно задавали своим равнодушным видом один и тот же вопрос- почему?
Что он говорил тогда, на суде, глядя прямо в помутневшие от горя глаза красивой японки, так похожей на его собственную жену? А может, это и была его жена? Глория? Или ее звали Йоко? Он не помнит. Он все забыл. Кажется, он встал со своего стула и, подняв руки со скованными наручниками запястьями к лицу, заплакал. Он плакал и плакал, и все смотрели на его слабость, как на очередной бесплатный аттракцион в этой невероятной истории, а красивая японская женщина нет, она отвела вспыхнувший ненавистью страшный, угольно-черный взгляд и что-то шептала беззвучно, одними губами. И тогда он сказал:
— При чем тут Леннон?
И красивая японская женщина, он не помнит, может быть, его собственная жена, закричала.
Когда Марк впервые понял «Битлз», расслышал, наконец, о чем они поют, ему было восемнадцать, а Леннону тридцать три. «Битлз» уже не существовало, они остались заключенными в черные витки виниловых пластинок, а те люди, на которых распался знаменитый квартет, уже не имели к нему отношения. Остался только Джон Леннон, уничтожить талант которого не было под силу никаким обстоятельствам, живой, более того, — бессмертный. Марк знал это, он один во всем мире разгадал тайну Леннона и ревностно берег ее в своем сердце. Джон носил длинные волосы и не брился. Не ел мяса и исцелял тремя аккордами и двумя рифмами. Лежа в белоснежной пижаме на кровати со своей японской дикаркой под объективами видеокамер, он проповедовал любовь и мир, и писал пацифистские песни. Он был главным чудом в маленькой жизни Марка Чепмена, получеловек-полубог, брат-близнец, потерянный во младенчестве, певший о том, что было по-настоящему важно. И всегда попадал в точку.
