Во время концертных турне Штраус был вполне способен поселиться в доме друзей и пользоваться их гостеприимством, считая, что само присутствие Штрауса у них в доме должно повысить их положение в обществе. Если он был в хорошем настроении, он развлекал всех анекдотами из жизни оперных театров. Если же он был не в духе, он укладывался на диван, обложив себя подушками, и засыпал — или притворялся, что спит. Одна женщина, приглашая его к себе на званый вечер, сказала: «Пожалуйста, приходите. С вами никто не будет носиться». На это Штраус ответил: «С Рихардом Штраусом не грех немного и поноситься».
По сути дела, произведения Штрауса обладают большим юмором, чем их создатель. Однако он не был лишен этого чувства совсем и даже мог пошутить на собственный счет. В одной напыщенной послеобеденной речи его назвали «Буддой музыки». Он ответил, что не уверен, что знает, кто такой Будда, но точно знает, что сам он — Пешт. Кайзеру Вильгельму не понравился «Фальстаф». Он считал, что в этой опере нет запоминающихся мелодий, и после спектакля сказал Штраусу: «Дорогой Штраус, надеюсь, что к восьмидесяти годам вы напишете оперу получше «Фальстафа». Штраус ответил: «Ваше величество, мне тоже хочется на это надеяться!»
На оркестровой репетиции «Саломеи» к Штраусу подошел гобоист и заявил, что одно место в партитуре, может быть, и можно сыграть на фортепиано, но никак не на гобое. Штраус посмотрел в партитуру и сказал: «Не беспокойтесь. Это и на фортепиано нельзя сыграть».
Когда в 1947 году, во время его поездки в Англию, один репортер спросил его: «Каковы ваши планы на будущее?» Штраус ответил: «Я планирую умереть».
К разочарованию его биографов, Штраус не был склонен к эротике. У него были умеренные сексуальные потребности. Видимо, все это вылилось у него в музыке. Конечно, полностью в этом уверенным быть нельзя, но точно известно, что он не занимался флиртом и не изменял жене.
Я уже говорил, что он очень любил живопись и не меньше интересовался памятниками древности Греции и Египта. Однако его вилла в Гармише являла собой смесь хорошего и дурного вкуса. У него была среднего достоинства картина Тинторетто, очень хорошая маленькая картина Эль Греко, великолепные резные работы из Южной Германии, красивые гобелены. Но одновременно комнаты были заполнены заурядными безделушками и «произведениями искусства», которыми мог бы гордиться немецкий лавочник, — пивными кружками и расписными кофейными чашками.
Штраус очень много читал, и его литературные вкусы были более интернациональными по характеру, чем его пристрастия в музыке. Как он находил время столько читать? Он читал не только книги или пьесы, которые могли пригодиться ему в качестве основы для либретто, но также самые разнообразные романы и книги по истории. В 1944 году он написал Виорике Урсулеак, что он сползает в «неизлечимую старость и попусту тратит время, читая Плутарха и Ранке, Шекспира и Нестроя и малоизвестные труды Вагнера».[343] В последние годы жизни он начал систематически перечитывать Гете от его первых до последних работ, включая даже научные труды. У него было много книг русских писателей — Толстого, Достоевского и Тургенева. Среди писателей-современников он больше всего ценил Бернарда Шоу.
Шоу также высоко ценил Штрауса, в чем мы могли убедиться из его полемики с Ньюменом по поводу «Электры». После лондонской премьеры «Ариадны» редактор газеты «Нью стейтсмен» Клиффорд Шарп послал Шоу для ознакомления рецензию на оперу, подписанную «Икс» (автором рецензии был Дж. Скуайр). Шоу послал ему ответ в своем лучшем стиле:
«Я не слышал «Ариадны» и ничего не могу сказать об этой опере. Но подчеркнутые мной места являются образцом глупости и дерзости. Автор рецензии имеет полное право сказать, что изображение страсти в музыке Штрауса, на его взгляд, не убедительно, но писать, что «Штраус воображает» или «не может же Штраус на самом деле верить» — просто невежливо. Штраус — великий композитор, а Икс — не его гувернантка. И этот поучающий тон по отношению к Штраусу непозволителен. На Вашем месте я сказал бы автору, что нам не нужно, чтобы какой-то щенок говорил о Штраусе свысока и объяснял, что тот имел в виду, поскольку мы уверены, что Штраус не зря считается одним из лучших европейских композиторов.
В остальном статья не так уж плоха, но надо, чтобы автор подписал ее собственным именем. Эта подпись не будет означать, что ваша газета берет на себя ответственность за содержание статьи.
Автор вправе писать, что «Ариадна» — или любая другая работа — не произвела на него впечатления, или разочаровала его, или вызвала скуку, и даже что он считает Штрауса захваленным шарлатаном. Он же, вместо того чтобы изложить свое мнение, пытается объяснить нам, что по тому или иному поводу думает Штраус, — и таким образом выставляет дураком и себя, и своего редактора.
Дж. Б. Шоу».[344]Это письмо, а также письмо Мейплсону, которое я привожу ниже, разыскал профессор Дэн Лоуренс, который сейчас готовит полное издание корреспонденции Шоу.
Шоу всегда выступал в защиту Штрауса. Уже глубоким стариком он играл на фортепиано «Ариадну». Но почему же он ни разу не написал для Штрауса либретто? Автор «Пигмалиона» мог бы оказаться идеальным либреттистом. И Шоу подумывал об этом. В 1907 году известный импресарио полковник Генри Мейплсон попросил Шоу написать либретто для Камиля Сен-Санса. Шоу отказался.
«Уважаемый полковник Мейплсон!
К сожалению, я связан подобным же обещанием Рихарду Штраусу. В настоящее время работа застопорилась, потому что хочу писать музыку, а он — либретто, и у обоих нас, за отсутствием практики, мало что получается.
Интересно, не собирается ли Элгар взяться за написание оперы? Я давно уже подумываю о том, чтобы написать либретто, но, хотя я получил несколько предложений, ничего из этого пока не вышло. Когда человеку за пятьдесят и он на много лет запаздывает со своей собственной, привычной работой, маловероятно, что он возьмется за что-то новое.
Искренне ваш
Дж. Бернард Шоу».Таким образом, можно резюмировать, что Штраус обладал тонким художественным чутьем, был широко образован и любил искусство. Его музыкальная эрудиция порой побуждала его к жеманной игривости, которая может понравиться только педанту. Он любил цитировать музыкальные мотивы: например, он цитирует «Золото Рейна», когда в «Мещанине во дворянстве» к обеду подают рейнского лосося, он цитирует «Фигаро», когда в «Интермеццо» Певец говорит об изнуряющих репетициях.
Наряду с достоинствами его ума у него были недостатки характера, которые я уже отметил: в первую очередь, оппортунистический эгоизм, далеко выходящий за пределы самопоглощенности, которая наблюдается у многих композиторов. Хотя в этом плане Вагнер мог бы дать ему сто очков вперед. Когда бомбили Вену, Штраус в основном беспокоился о своих рукописях: он спрашивал Грегора, нашел ли тот безопасное место для оригинальных партитур «Кавалера роз» и «Египетской Елены», где их не могут повредить бомбы. А также просил Грегора, чтобы и все другие его рукописи были надежно спрятаны. Грегор заверил Штрауса, что его партитуры находятся «в самых надежных укрытиях вместе с работами Бетховена и Моцарта».[345]
Он никого не допускал в свой внутренний мир, мало с кем делился радостями и огорчениями. В последние годы жизни он считал, что ближе всех ему был Гофмансталь. Но на самом деле действительность по прошествии времени превратилась в сентиментальное воспоминание.
«Мой единственный Гофмансталь» — стал называть он поэта. «Мне сегодня приснилось, — писал он Грегору, — что я завтракаю в огромном особняке важного лица, но что хозяина со мной нет. Тут вошел Гофмансталь и сказал мне: «У меня для вас есть текст очаровательной одноактной оперы — с нимфами!»[346] Легко понять, что Грегор был не слишком польщен этим письмом.
Можно, конечно, теоретизировать, что дурные черты его характера усугубились в результате огромного успеха, пришедшего к нему в молодые годы. Я уже говорил, что Ромен Роллан наделил чертами Штрауса своего персонажа — композитора Хасслера. В «Жан-Кристофе», написанном до 1910 года, есть место, где он описывает, как слава подействовала на Хасслера. Это — очень точное предсказание, взгляд в зеркало будущего: «Он некритически воспринимал все приходящие ему в голову музыкальные идеи и в глубине души был уверен, что, как бы низко он ни опустился по сравнению со своими лучшими работами, он все равно превосходит всех других музыкантов. И хотя в большинстве случаев это было справедливо, из этого не вытекает, что такое убеждение способствует созданию великих произведений».
Штраус дал нам много. Но мог бы дать еще больше.
