Карусель
Концерты, студии, репетиции, журналисты, полуголые фанатки. Усталость, опустошение, ежедневные дозы, уколы, дорожки, сны, таблетки, алкоголь, снова концерты… Джим словно видел себя со стороны, он наблюдал за самим собой. Все это напоминало отчаянное бегство. Он бежал, задыхаясь, от одной двери к другой. И за каждой дверью была еще одна дверь. И так — до бесконечности.
Он бежал за чем-то неведомым, пытался угнаться за неуловимым, бежал от себя, от всего происходящего, бежал за собой, бежал к себе. Машина работала, сердце стучало, адская карусель крутилась. Мелькали люди, лица, обрывки фраз и текстов. Все быстрее, быстрее и быстрее. Его тошнило, кружилась голова. Он не мог ничего остановить и ничего изменить. Он не мог спрыгнуть с этого ревущего поезда, несущегося в пропасть.
Шум и ярость
— Джим, я хочу с тобой поговорить, — тихо и доверительно сказал Рей.
— Знаю-знаю… Договор я подписал, через неделю едем записываться. Деньги делим как обычно.
— Нет, Джим. С этим все в порядке. Я о другом. Джон, Робби и я… Мы беспокоимся за тебя. В последнее время ты стал каким-то… Немного не таким, как раньше. Все в порядке?
— Да все отлично! Все просто прекрасно!
Рей внимательно и как-то печально посмотрел на Моррисона.
— Ты в этом уверен?
— Черт подери, Рей. Я уверен, что со мной все замечательно, а вы не уверены?! Выходит, вам, сукиным сынам, виднее? Так?
— Прости, нам просто показалось, что тебе следует быть поосторожнее с наркотой. Это все не идет тебе на пользу.
— Вам показалось?! Да пошел ты… Кто ты вообще такой, чтоб мне указывать?
— Я твой друг. И я желаю тебе добра.
— Друг? Смерть — вот единственный друг человека. Если ты себя им хочешь считать, то, будь добр, отвяжись. Нам еще работать вместе. Тексты пишу я, музыку тоже я, пою тоже я, все на мне. Хочешь остаться в группе — не читай мне нотаций. Я знаю, что делаю. И потом… Я-то без вас смогу, а вот вы без меня сгниете.
Продолжать разговор дальше не имело смысла. Рей тяжело вздохнул и оставил Джима одного.
Прогулки над бездной
Однажды он подвёл её к самому краю крыши. Свистел ледяной пронизывающий ветер, мокрый снег слепил глаза.
— Посмотри вниз. Видишь, как мы высоко, детка?
Замерзшими губами Памела прошептала:
— Да. Пойдем отсюда, пойдем домой. Там тепло и спокойно.
— Что с тобой, детка? — Джим обнял ее дрожащие плечи, — Я же рядом, а значит, бояться нечего. Помнишь, ты говорила, что будешь со мной до последнего дня и до последнего вздоха?
Пам стало немного не по себе. Рука Джима сильно, почти до боли сжала ее тонкое запястье.
— Помнишь или нет, детка? Ты врала мне? Ты врала, когда обещала это?! — в голосе Джима послышались визгливые металлические нотки.
— Н-н-нет, я никогда не врала тебе, — испуганно и осторожно ответила она.
Джим еще сильнее сжал ее руку.
— Значит, до последнего вздоха, так? Что ж, детка… А хочешь, я научу тебя летать? Это не больно. Ну давай, прыгай со мной! Испытай счастье полета! Возможно, я успею поцеловать тебя до того, как мы упадем на асфальт.
Памелу лихорадило. Ей вдруг стало очень жарко, по щекам текли горячие слезы:
— Джим, я прошу тебя… Не надо. Я сделаю все, что ты захочешь, только не это. Давай будем жить, давай будем вместе. Я умоляю тебя, не делай этого!
Высшая добродетель
С каждым разом концерты «Дорз» все больше и больше напоминали сборы огромной секты. Он в совершенстве научился управлять толпой. Толпа была послушна и податлива. С трепетом и огромным вниманием она внимала зачастую нетрезвым и несвязным пророчествам Джима. Люди приходили смотреть на Моррисона как на икону. Они медитировали, плакали, целовались и доходили до исступления под его песни. Толпа верила своему кумиру. Девушки пытались прорваться сквозь кордон полицейских, в экстазе срывая с себя одежду и бросая на сцену предметы нижнего белья…
Все это походило на фарс, на гротеск, и было в этой экзальтации нечто пугающее, нечто не совсем хорошее и правильное. Моррисон превращался на сцене не только в Шамана, но и в какой-то мере, в диктатора. Он объявлял религией музыку, свободную любовь и все способы расширения сознания, к которым так охотно прибегали тысячи его фанатов. А страсть к самоуничтожению он провозгласил высшей добродетелью…
Не пытайся дотронуться до неба
— Видишь ту высокую скалу вдали? — спросил индеец.
— Да.
— Что ты чувствуешь, когда смотришь на нее?
— Желание взлететь.
— Правильно. А зачем?
— Чтобы покорить вершину. Чтобы оказаться так высоко, как только можно.
— Ради чего? Представь, что ты уже стоишь на самом верху. Над тобой — небо. Под тобой — земля. Назад — нельзя. Шагнуть можно только вниз. И никого рядом. Ты бы был счастлив?
— Не знаю. Но во мне столько силы! Твоей силы, отец. Зачем же еще она дана мне?
— Все сон, все иллюзия, все это искушение, человек. Будь осторожен. Очень осторожен. Не смотри на вершины скал — они не сулят добра. Ходи по земле и не пытайся дотронуться до неба.
Мы любим Дорз!
На одном из концертов «Дорз» произошел случай, заставивший даже самых преданных фанатов усомниться в адекватности Моррисона… Зал был, как всегда, переполнен, восторженные вопли раздавались из каждого ряда. Люди кричали: «Мы любим Дорз!», «Моррисон лучший!». Дошла очередь до легендарной композиции «Light my fire». Зал неистовствовал. Разгоряченная музыкой, опьяненная своим идолом и подбадриваемая криками толпы, одна из девушек легким движением руки швырнула свои трусики в сторону сцены. Они не долетели, а зацепились за фуражку одного из полицейских. По залу прокатился оживленный шепот и волна смеха. Громче и истеричнее всех смеялся в микрофон сам Джим. Корчась в судорогах, он показывал пальцем на полицейского:
— Порадуйся, коп! И тебе досталось немного внимания. Посмотрите все на него! Вот, кто сегодня красавчик. Вот, кого любят женщины! Вот, кто хозяин этой жизни!
Даешь беспредел!
Тысячи любопытных глаз уставились на стража порядка. Тот покраснел — не от смущения, но от переполняющей его злобы. Дальше — больше. Музыка умолкла, Джим подошел к самому краю сцены, присел на корточки, напротив молодого сержанта и, глядя ему в глаза, произнес:
— Иди сюда. Пусть все видят героя. Тебе ведь тоже хочется кусочек славы? Ну, признайся! Ты копом родился и копом умрешь. Ненавижу легавых! — Джим смачно плюнул в лицо полицейского. — К черту закон и порядок! Даешь беспредел!
Сержанта трясло. Толпа одобрительно ревела. Дальнейшее произошло молниеносно: на сцену выбежали здоровенные парни в форме. Ни говоря ни слова, они заломили Моррисону руки и увели туда, где ему навряд ли было весело.
Опасен для общества
— Вы осознаете свою вину? — строго и серьезно спросил мужчина в очках.
— Нет. Я ничего не сделал — Моррисон отвечал сухо и отстраненно. Стальные наручники непривычно натирали запястья. Здесь было холодно и пусто. Ему хотелось домой.
— Вы публично оскорбили сотрудника правоохранительных органов.
— Я никого не оскорблял. Это была всего лишь шутка. Неужели у легавых нет чувства юмора?
