Тринадцатый стул - BangBang

Блистательное сознание великого комбинатора вернулось к нему в больничной палате бывшей Шереметевской больницы, значившейся теперь под сакральным номером 27, куда его молодое, истерзанное бритвой пошляка Кисы тело из залитой кровью комнатушки Иванопуло доставила карета скорой медицинской помощи. Фантастическое стечение обстоятельств: внезапное возвращение студента в розовую обитель на Сивцевом Вражке, дежурство в эту ночь восходящего светила хирургии, и нетвердая уже рука бывшего делопроизводителя вернули сына турецкоподданного к жизни, аки Христос — Лазаря. Латал Остапа молодой, энергичный Сергей Сергеич Юдин лично, а о его умении шить и завязывать швы в глубокой ране вслепую, точно фокусник, хирургические сестры уже слагали легенды. Впрочем, не промахнись Ипполит Матвеевич на какие-то жалкие пару миллиметров, и не помог бы уже товарищу Бендеру даже господь бог и все его архангелы. К великому счастью, бывший предводитель дворянства всю свою жизнь был посредственен во всем. Из него не вышло ни толкового предводителя, ни хорошего мужа, ни приличного советского служащего, ни удачливого нищего, ни блистательного охотника за сокровищами. Убийца из товарища Воробьянинова тоже получился так себе.

Сперва Остап ничего не понял. Откуда эта скрипучая панцирная сетка под могучей, но обычно не слишком чистой спиной, почему он облачен в унылую больничную пижаму, аккуратно прикрыт до подбородка серым казенным одеялом на манер старушечьих в Старгороде-же, и отчего это потолок над его головой так неистово, до слепящей белизны, вымазан свежей известью? Ядреный запах хлорки, которая прогрессивно потеснила не менее ядреную карболку, мешался с пугающим душком лекарств, относительно свежего белья и тоскливыми ароматами больничной столовой. Страшно болело плотно забинтованное горло. Остап медленно вытянул из-под одеяла сделавшуюся совершенно свинцовой руку и с превеликой осторожностью ощупал повязку. Та была сухой — должно быть, ее недавно сменили. Либо он прекратил кровоточить. Нигде более в своем ладно скроенном организме дискомфорта он не испытывал. Если б великий комбинатор и любимец женщин мог сейчас видеть себя со стороны, он бы огорчился. Медальные черты его лица трагически заострились, породистый римский нос вытянулся, точно у завравшегося Пиноккио, смуглая, со здоровым румянцем, кожа щек отливала теперь в мертвенную желтизну, какая бывает у свежераспеленатых египетских мумий, которым давно перевалило за пять тысяч лет. Буйные смоляные кудри жалко прилипли ко взмокшему лбу. Кипучей южно-черноморской кровушки вылилось из Остапа преизрядно.

Потратив на эту простейшую операцию все силы, молодой человек умостил руку на широкой груди поверх казенного одеяла, чувствуя, как его прошибает пот неимоверной усталости. Пить хотелось страшно. Так скверно он чувствовал себя лишь однажды в своей богатой на события жизни, когда подхватил в охваченной революционной лихорадкой Одессе сыпной тиф, после которого жесткие его прямые волосы, обритые во время болезни наголо, внезапно начали поэтически кудрявиться, рождая трепет в чреслах и усиливая биение сердец неискушенных провинциальных барышень и соломенных вдовушек. С трудом разлепив запекшиеся губы, Остап медленно облизал их языком, таким же сухим, как язык докладных записок пожарной инспекции, и скосил лихорадочно блестящие глаза вбок. На соседней койке лежало такое же недвижимое тело, из-под одеяла виднелся лишь заострившийся нос жертвы молодой советской медицины. Позади, за изголовьем, невидимый глазу, кто-то сопел и стонал, точно души грешников в Дантовом аду. Откуда-то раздавался ворчливый голос санитарки, намывавшей полы, и Бендер попытался было извлечь из своего истерзанного горла какой-нибудь звук, но оттуда вырвалось лишь невнятное, жалкое сипение, как из добиваемого железными ногами Паши Эмильевича пеногона «Эклер». Боль немедля раскаленным обручем охватила шею сына турецкоподданного, и он трусливо притих, уставившись в отвратительно-чистый больничный потолок. Неужели связки?! Потерять голос для жулика такого класса, как Остап, казалось большой трагедией. Как же ворковать теперь с провинциальными голубицами на выданье, как кокетничать с билитершами и вагоновожатыми поездов всех направлений большой советской Родины?!

«Бриллианты! Киса!» — резануло вдруг изнутри острее, чем Воробьяниновская бритва, и Остап разом вспомнил все. А чего не вспомнил, о том догадался. Мерзкий старик полоснул его бритвой по горлу, словно приговоренного в борщ петуха, пока он доверчиво спал сном невинного младенца в их общежитской берлоге, честно выложив этому отвратительному, безнравственному человеку все! Какой цинизм! Какая пошлость! И из-за чего?! Из-за кучки старых, ношенных украшений с чресел его некрасивой тещи?! Может быть, даже со стекляшками, а ни с какими ни с бриллиантами, ибо настолько продувных жуликов, а теперь еще и мокрушников, как все эти бывшие, Остап не встречал. Тоже мне пуцер*, как сказали бы в Одессе!

Такой горькой обиды чистая, в общих чертах, душа великого комбинатора прежде не испытывала. Уголовный мир был знаком Бендеру с нежных лет, и безупречной биографией он похвастать, увы, тоже не мог, однако от дел, суливших долгое, томительное путешествие к северным курортам России, сознательно держался как можно дальше. Остап не любил тюрьмы, там ему нравилось еще меньше, чем в больнице, а стиль героев петербургских подворотен оскорблял его тонкую натуру. В самом деле, много ли надо фантазии, чтобы тюкнуть ломиком по темечку богатую кокотку преклонных лет?!** Фу, низкий сорт, грубая работа!

Однако самым горьким во всем этом был даже не факт того, что жалкий, ни на что не способный без его руководства Воробьянинов так грубо и больно увел у Остапа честно заработанные каторжным трудом бриллианты. Самым горьким было предательство, ведь великий комбинатор в самом деле искренне привязался к этому вздорному старику.

Дверь в палату внезапно тихо скрипнула и в нее просунулась крысиная мордочка Иванопуло. Зашуршал бумажный пакет в руках.

— Ося. О-о-ося, — нежно позвал Иванопуло. — Ты как? Я тебе яблочек принес.

Выздоравливающий снова скосил глаза — на сей раз ко входу, и приветственно мотнул в воздухе могучей дланью, едва оторвав ее от колючей шерсти одеяла.

— А я вот… кровь тебе для гемотрансфузии сдавал, — вдохнул Иванопуло, деликатно присаживаясь на самый краешек койки и все равно немедля начав сползать Остапу на ноги. Рукав его толстовки был завернут, к локтевому сгибу прилип кусочек ваты. Отодрав его, бывший студент-химик изрядно побледнел — в середине клочка вызывающе алела крохотная капелька, уже свернувшаяся. Сердце Остапа исполнилось теплом признательности: одного вида этой жидкости спаситель его боялся до обморока. Собственно, грохот падающего Иванопуловского тела и разбудил соседей, которые уже вызвали милицию и карету скорой помощи.

Едва архангел Пантелей упорхал по своим делам, оставив Остапу пакет кислых, точно первая любовная неудача, яблок