сорта с игривым названием «Рижский голубок», как в палату ввалился, топая казенными сапожищами, самый что ни на есть настоящий советский милиционер в черном суконном френче на вороненых пуговицах. За ним следом бежала молоденькая медсестричка в белоснежной шапочке и чистеньком халатике, причитая, что товарищ Бендер только-только пришел в себя и пока что ему необходим полный покой. Вместе с ними в палату ворвался резкий, скрипучий, как крик чайки, голос санитарки:
— Ходють тут и ходють! Топчуть тут и топчуть своими сапожищами, михробув больным таскають!
Остап внутренне похолодел, но быстро сообразил, что потерпевший на сей раз — это он. Милиционер косил на дверь лиловым глазом, точно пугливая извозчичья лошадь, одновременно нарочито строгим голосом пытаясь пресечь возмущения медсестры:
— Положено снять показания, товарищ медик! Тут покушение на убийство, а не хулиганство вам какое-нибудь, советского гражданина, чтоб вы понимали! А ну как он преставится?
Преставляться, равно как и отдавать богу душу, гигаться, играть в ящик и все такое прочее по классификации полусвихнувшегося Безенчука Остап решительно не собирался, как и давать показаний против своего неверного, коварного бывшего наперсника. О, нет, клубок наичернейшей, точно грозовая ночь над Гурзуфом, мести уже раскручивался в его изощренном уме. Он не позволит унылой казенной клетке захлопнуться за сутулой спиной предводителя, конфисковав драгоценности в пользу молодого, вечно голодного государства Советов, и обеспечив тем самым неверному Кисуле на старости лет скудный, но стабильный казенный паек. О, нет! Уж он сыграет с ним штуку получше, уж будьте уверены, господа присяжные заседатели!
Посему Остап спешно прикинулся умирающим, полностью лишившимся дара изустной речи вследствие тяжкого ранения гортани, и на все вопросы агента угро только сипел, закатывал глаза да слабо шарил по одеялу руками.
— Ладно, попозже зайду, выздоравливайте, товарищ Бендер, — сдался милиционер, и, вытирая вспотевший под околышем лоб, потопал в коридор, стараясь прошмыгнуть мимо местной Гидры хлорного раствора как можно быстрее и незаметнее.
Зато на его место впорхнула, наконец, с ног сбившаяся уже с утра медсестричка, положила узкую девичью ладошку на лоб, одарив недорезанного комбинатора приятной ее прохладой, и участливо поинтересовалась его самочувствием. Женщины Остапа любили, и он с чистым сердцем в свободное от авантюр время пылко и искренне отвечал им тем же. Ему измерили температуру и наконец подали напиться. Глотать перештопанным горлом было больно до искр из глаз, и каждый глоток Остап мысленно сопровождал проклятием в адрес бывшего участника концессии. Несколько омрачился этот эпизод и перспективой ведерной клизмы, которой тут, похоже, пользовали всех в сугубо профилактических целях, но Остап потребовал себе бумагу, ручку и спешно накорябал, что ничего не ел уже добрых двое суток, так что вводить в его организм кишку от кружки Эсмарха решительно незачем, поскольку решительно нечего оттуда, из организма, выводить. Кружка ему виделась отчего-то непременно из оркестра театра Колумба, что вызывало в Остапе особенное внутреннее содрогание и полнейший протест.
— Ничего, товарищ Бендер, скоро уже обед, — утешила его хорошенькая сестричка.
На обед в хирургическое отделение ворчливая санитарка притащила ведро жидкой молочной кашицы с бляшками жира неясного происхождения, на боку посудины половой краской размашисто было написано — Втор. Остап обрадовался — в его положении употреблять такую младенческую пищу было удобно и вполне терпимо. Великий комбинатор был неприхотлив в еде, и самым первым достоинством считал уже само ее наличие. К лежачим больным санитарка была ласкова, ведь они не шлялись по коридорам и не марали вымытых ею полов, так что накормила присмиревшего Осю с ложечки. Терпеливо глядя в белоснежный потолок, тот глотал, жмурился от боли, выслушивал сочувственные вздохи старухи и мечтал о мести. Закончив, санитарка заботливо подоткнула Остапу одеяло и переместилась к следующему страдальцу. Страдалец насытившийся немедля порозовел ланитами и уснул крепким сном чистого душой младенца, тихо похрипывая штопаным горлом. И даже тревожные, глупые сны ему совершенно не снились.
*Человек с очень высоким самомнением, при солидном звании (одесск.).
**Убийство актрисы Марианны Тиме в 1913 году молодыми повесами-дворянами Долматовым и бароном Гейсмаром.
Пробудившись аккурат к ужину, Остап вдруг почувствовал, что ему, кажется, лучше. Нашпигованный таблетками и уколами, точно рождественский гусь, он с аппетитом вкусил жидкой больничной пищи, запил ее кислым, но очень витаминным компотом, и позволил себе некоторую дерзость — утвердился в постели в полусидячем положении. Голова уже не кружилась так интенсивно, глотать и дышать было не так больно, а в желудке разливалась приятная сытость. Ни стенания бредящего соседа по палате, ни даже мысли о том, что предводитель команчей в это самое время, возможно, уже пошло и безо всякого размаха просаживает его, Остапа, бриллианты по московским ресторанам, не огорчали его слишком сильно. Само по себе вдыхать и выдыхать воздух, а также проглатывать пищу было уже прекрасно. Ничего… рано или поздно эта луженая глотка надежно запаяется сводными силами молодого выносливого организма и пытливой советской медицины, и тогда он разыщет Ипполита Матвеевича даже на краю света — хоть в Париже, хоть за проливом Лаперуза, и заставит в полной мере прочувствовать всю боль, причиненную его безнравственным поступком. Конечно, соблазн просто долго и со вкусом бить Кису ногами был велик, но Остап решил, что это никогда не поздно.
«Успеется», — думалось ему. Нет, месть великого комбинатора будет тонка и изощренна! Сам Торквемада* завистливо всплакнет над тем иезуитством, что он учинит над бывшим предводителем уездного дворянства.
— Шик. Высокий класс! — прошептал Остап беззвучно и мечтательно улыбнулся. Он ничего еще не знал о постигшем Ипполита Матвеевича разочаровании.
Таким, блаженно улыбающимся, и застал на вечернем обходе своего пациента доктор Юдин.
— Ну что, товарищи больные, как самочувствие? — энергично поинтересовался Сергей Сергеич, влетев в палату, и ринулся на осмотр, не дожидаясь ответа. Полы халата бились за его спиной, точно крылья серафима. Рожденный им торнадо смел с тумбочки лист с категорическим отказом Остапа от ведерной клизмы. Потыкав недвижимого соседа пальцем в живот и что-то озабоченно хмыкнув, доктор переметнулся к стонущему, разглядеть которого Остап пока не мог, быстро что-то велел сестре, и тут же очутился рядом с Бендером. Его тонкие музыкальные пальцы выдающегося хирурга метнулись к горлу сына турецкоподданного, словно намереваясь задушить, и принялись разматывать повязку.
— Так… так… Очень хорошо! Великолепно! Вижу, морфин на вас действует? Как питаетесь? Есть ли затруднения при глотании?
— Да глотаеть, як удав! — подсказала из коридора ворчливая санитарка, зашедшая со своей хлорной бомбой на очередной,
