зачем нужно это окапывание. По краям поля в начале весны создавался плотный снеговой барьер, он таял медленнее, чем тонкий слой снега в других местах, и исправно задерживал талую воду, когда она норовила с поля, аккуратно окопанного канавами на случай проливного дождя, сбежать в реку и море. Так делали везде, где на зиму ложился снег, а весной сходил, и щедро напитанная влагой земля охотно отдаривала урожаем.
Инга не любила работать на земле. Не потому, что она считала недостойным себя копаться в ней или по какой-то иной заносчивой причине – просто для сельской жизни нужна была вовсе не её комплекция, не её здоровье, не её сила и совсем другие навыки. Кроме того, год назад хлебнув лиха на посадке и уборке местного приземистого сахарного тростника, она стала испытывать прямо-таки ненависть к запаху земли, идущему от ладоней. Тогда её выгнал на поле первый хозяин, уверенный, что тяжёлая работа и плеть надсмотрщика смирит дерзкую и упрямую террианку лучше всего, и после пары месяцев на полях она станет покорна и податлива, как тёплый воск в ладонях. Инга набрасывала и уплотняла снег, стоя по щиколотку в нём, и вспоминала палящую жару на южных плантациях, таких огромных, что границ его не знали даже те, кто на них работал – только управляющий и хозяин. Ей приходилось и вырезать плотные, колкие стебли, и рассыпать их под солнцем, и скатывать в огромные охапки – это было тяжелее всего, и на такой работе она не знала, дотянет ли до вечера.
Плантации, впрочем, благоразумию её не научили, и хозяин, всё ещё надеясь обработать привлекавшую его норовистую террианку, отправил рабыню на строительство храма в соседнем городе, которое частично финансировал. Там ей пришлось ещё хлеще, но зато подготовило к последовавшим вскоре рудникам – без предварительной подготовки она загнулась бы в забоях месяца за три. Её, конечно, не заставляли махать кайлом, но и толкать вагонетки, и просеивать породу в поисках крупинок серебра было тяжело. Очень тяжело.
Инга выжила на чистом упрямстве, да ещё на том, что местные женщины были в большинстве ещё менее выносливы, чем она, и потому с неё спрашивали вполне себе по возможностям, да ещё удивлялись, что она так долго держится. Инга была много более крепкой, чем казалась, потому и здесь, на заснеженном поле взялась за работу уверенней, чем можно было ожидать. Сгребала снег в бугорок, уплотняла его лопатой, снова накидывала сверху. Она копала без остановок, не отдыхая, через некоторое время сбросила истрёпанный полушубок, потом шарф, окутывающий голову, и осталась в плотной суконной курточке. По соседству работала пара девушек помоложе Инги, они ворочали лопатами с прохладцей, болтали и смеялись, не оглядываясь на террианку, и та вдруг ощутила себя в блаженном одиночестве – том, которое уже давно ей не давалось, разве что там, на вершине гор, во время прогулки. Одиночество приятное, когда не ощущаешь ничьих пристальных глаз, следящих за тобой, и волен вести себя так, как хочется.
И тогда Инга запела.
Она не пела очень давно, с тех пор, как оказалась в рабстве в этом мире – не тянуло, не звучала душа, и это было тяжело, потому что музыка когда-то стала неотъемлемой частью её жизни, такой, без которой никак не обойтись. Голос у Инги был замечательный – очень сильный, звучный, приятный, из тех, что заставляют дребезжать стекла и наполняют собой самые огромные залы. Дома, ещё до катастрофы, девушка пела на сцене, а до того – училась извлекать из себя такой звук, чтоб никому не резал ухо и был свободен лететь так далеко, как нужно. По искреннему нежеланию сердца она когда-то отказалась от карьеры певицы, но приобретённое искусство осталось – чуть менее полное, как могло бы, если б Инга решила учиться все пять лет, но достаточное, чтоб удивлять неопытных людей силой и тоном голоса.
Она пела, наполняя воздух вокруг себя дрожью и красотой изысканной мелодии, взятой по памяти из партии оперного хора – «То́ска», песня победы, звучавшая как плач о погибших. Музыка, которую можно было угадать в пении, очищала её сердце и душу и заставляла на время отрешиться от реальности и просто наслаждаться жизнью. Пение доставляло Инге чисто физическое наслаждение – сам процесс, потому что себя она не слышала. Она пела, опираясь на черенок лопаты, полузакрыв глаза, подтаявший снег успел набиться в её обувь, промочить до самой шнуровки, но она не замечала – она пела.
Когда песня закончилась, Инга зябко передёрнула плечами. Как будто стало холодней и безнадёжней, и не было того летящего чувства наслаждения и свободы, которое обычно сопровождало пение, только пустота, звеневшая в наступившем молчании. Она снова была одинока, снова в чужом мире, в чужой власти. Мерзко и блёкло…
Работа закончилась рано, раньше, чем стемнело, то есть до шести вечера (у местных был другой счёт времени, по солнечным четвертям, но Инга не разобралась в нём), их снова собрали сани и отвезли в усадьбу. Девушек ждала всё та же швейная работа, разговоры, песни и весёлое обсуждение прошедшего дня – однообразная работа не располагала к богатству впечатлений, и любое изменение сложившегося уклада в доме такой ласковой и снисходительной хозяйки, как Алклета, воспринималось с удовольствием. Сорглан и не ждал от девушек особенно продуктивной работы и не наказывал за лень.
Инга села в своём уголке возле печи и уставилась в шитьё. Она вспомнила, как весело проходили у неё и её друзей зимние выходы на природу. Здесь природа богаче, ничего не скажешь… Кстати, у Сорглана обширные поля, и довольно хорошо ухоженные, а рабы, обрабатывающие их, которых она видела на краях поля и у инвентаря, на вид крепкие, здоровые, вряд ли они знают голод. Но, опять же, вряд ли графство Сорглана живёт только сельским хозяйством. Ну, ещё наверняка пушниной занимаются, недаром кругом леса, богатые зверем и птицей, а дальше на север уступы гор возносятся к самым облакам, и не все из них неприступны. Там гнездятся гаги и прочие птицы, дающие первосортный пух, и это должно обеспечивать Сорглану хороший доход. А то, что граф богат, Инга легко догадалась – он, не моргнув глазом, покупал жене дорогие ткани у тех торговцев, что торопились на север до распутицы, ловя за хвост последние зимние деньки. Брал, не моргнув глазом, самые дорогие, если только они нравились Алклете. Покупал украшения, нейлоновые воздушные кружева, за которые тоже драли втридорога, как за самый ценный шёлк (но и смотрелись
