пошла за пивом. Где взял ключ, чтобы запереть дверь изнутри? Я и пикнуть не успела, как оказалась грудью на мешках с мукой.
— Ну что, Блондиночка, докрутила задницей? — усмехнулся Урод. — Она то мне сегодня и понадобится.
— Нет, — прошептала я и в ужасе вцепилась в дерюгу мешка, когда он сорвал с меня колготки, потом трусы.
На копчик полился холодный гель. Я снова прошептала «Нет!», но было поздно. Урод уже задрал платье, с силой прижав меня рукой, чтобы не дёргалась, и перед носом у меня упала пустая упаковка от презерватива.
— Решила, что уже взрослая? Ну что ж, пусть будет по-взрослому. Расслабься, детка, — шлёпнул он меня по заднице, — а то будет больно.
— Нет, пожалуйста, не надо, — пыталась я освободиться, но от ужаса перед тем, что Урод собрался сделать, меня не слушался даже собственный голос: хотела закричать, а выходил лишь бессильный шёпот.
— Расслабься, я сказал, — очередной шлепок обжог ягодицу. — Вот так. Отлично. Хорошо. Умница, — размазывал он гель. — Как ты там сказала: я больше к тебе не прикоснусь?
Его пальцы углублялись в нужное ему отверстие. Один, потом два.
— Я не слышу ответ. Скажи мне это снова, — тяжело дышал он от возбуждения.
Я закрыла глаза, готовясь к худшему. В горле пересохло. Раздвинутые ноги свело.
— Урод, — прошептала я.
— Что ты сказала? — скользнула его рука привычным движением вниз.
Я дёрнулась, когда она коснулась клитора.
Он засмеялся.
— Нет, детка. Сегодня удовольствие будет только для меня. Для меня и твоей попки. Скажи ещё раз «урод», — наклонился он к моему уху.
— Урод, — выплюнула я. — Урод!
— О, да, — выдохнул он.
Я прикусила губу. Медленно, но неизбежно, он толкал мне в задницу член. И его было так много, что я не могла не то, что говорить, даже дышать. Мне казалось, от ужаса я сейчас потеряю сознание. Кровь стучала в висках, в голове. Грудь давило. Горло пересохло. И я уже готова была отключиться, когда он намотал мои волосы на руку.
— Ну нет, Блондиночка, так не пойдёт, — потянул он на себя. — Дышать! Дышать, я сказал!
Я сделала судорожный вздох. А потом ещё несколько, рваных, коротких, на каждый из толчков. Его толчков в меня, с каждым из которых он проникал всё глубже, и мне становилось всё больнее, и больнее. А потом стало всё равно. Я вцепилась онемевшими пальцами в мешки и просто хотела, чтобы это закончилось.
И оно закончилось — он кончил.
— А ты хороша, — выдохнул Урод, когда короткие судороги, что сотрясали его тело, наконец стихли. Рывком вышел. Шлёпнул меня по заднице. — Остальное приберегу на твой день рождения. Это был так, проверочный заныр. На полшишечки. Ну, чего лежишь-то? — наклонился он, застегнув ширинку. — Испугалась?
Он помог мне встать. Отряхнул с груди муку.
— Что тебе надо принести? Пиво? — оглянулся Урод в подсобке по сторонам. Показал на стоящие в углу ящики. — Это?
— Нет, то, что в холодильнике, — машинально ответила я, чувствую себя, как деревянная кукла, которую осквернили, оторвали ноги и забили пониже спины здоровенный гвоздь.
— Парочку? — как ни в чём ни бывало достал Урод две картонные упаковки пива по шесть бутылок.
Я кивнула.
— Ну ты пока приводи себя в порядок, я отнесу, — кивнул он и открыл дверь.
В порядок? Кое-как натянув трусы, я выкинула порванные колготки, доковыляла до раздевалки и с пачкой влажных салфеток заперлась в туалете.
— Сука! Скотина! Урод! — вытирала я всё, что осталось на моём теле после него.
И лишь потому, что тысячу раз говорила себе: не буду плакать — не заплакала.
Хотя хотелось. От обиды. От отвращения. От бессилия. От стыда.
Не от боли. Боли я больше не чувствовала. Может, гель был с анестетиком. Может, от испуга по венам шарашил адреналин. В тот момент — нет. Немного больно стало потом — вставать, садиться. Болело где-то внутри, глубоко. Но к вечеру и это прошло.
В теле — прошло, а в душе болело. Он трахнул меня, урод. Трахнул в задницу. Изнасиловал. Надругался. А я ничего, ничего не смогла сделать.
Когда за полночь я вернулась и первым делом пошла в душ, из спальни ещё доносились привычные звуки: кровать ритмично скрипела, Урод резко выдыхал на каждый толчок, тёть Марина громко вскрикивала в такт.
И мне, держа в руках душ, вдруг захотелось направить лейку вниз. Туда, где Урод лишь провёл пальцами и первый раз не позволил мне кончить. Я ненавидела себя за это возбуждение. Проклинала за то, что я такая слабая, безвольная, испорченная. Мне хотелось помыть с мылом мозги, как раньше за сквернословие заставляли мыть рот с мылом.
Я резко выключила воду и выскочила из душа.
Куда больше члена Урода во мне, меня испугало это неожиданно возникшее желание. Куда больше грубых настойчивых ласк Оболенского в тот день я испугалась, что мне это может понравиться. Что он мне может понравиться, как нравился другим женщинам, тёть Марине, Оксанке.
Я убрала ноутбук, который так и не пригодился. Легла спать и больше об этом не думала.
Я даже не успела поговорить с Оксанкой. На следующий день во время моей смены в кафе приехал наряд полиции с собаками, в моей сумке нашли наркотики и меня увезли в СИЗО.
К Уроду.
С выстиранного белья, что болталось на верёвке из бинта, натянутого между решёткой окна и трубой батареи, капало на пол. Я вымыла пол одной из своих футболок, полоская её всё в той же раковине за неимением ведра или таза. Заправила кровать.
Села на самый краешек деревянной лавки, что была намертво приварена к такому же неказистому столу, и проговаривала детский стишок на французском языке: « Раз. Два. Три. Я иду в лес… Un. Deux. Trois. Je vais dans le bois… », первый раз после смерти мамы я вспоминала французский, когда громыхнул засов «кормушки».
