карманы. — Моя мать сказала «урод», когда ей показали меня в роддоме. Медсестра поднесла меня к её лицу и спросила: «На кого похож?» А она ответила: «На урода» и отвернулась. Так что да, я — урод. А она, — он тяжело вздохнул, — она два дня назад умерла.
— Твоя мама? — округлила я глаза. — Умерла?
— Я знал, что ты поймёшь, — обнял он меня и прижал к себе за шею. — Я с похорон.
— Мне жаль, — выдохнула я.
— Нет, тебе не жаль, — покачал он головой. — Даже мне не жаль, что эта старая карга сдохла. Но мне жаль, что она сдохла именно сейчас. Сейчас, когда…
Он не договорил. Замолчал, глядя на луну. Такую маленькую. Такую одинокую. И такую же далёкую, как Урод и откровенность.
«У него была мать?» — не знаю почему этот факт меня так поразил. Я пыталась её представить, представить его — маленького, белобрысого, худого, длинноногого. И не могла.
— Я бы трахнул тебя сегодня, Блондиночка, — вздохнул он, — но не могу. Я пьян. Я ничего не почувствую. А я хочу чувствовать. Тебя — хочу.
Я сжала таблетку, спрятанную в уголке кармана. Тот пакетик, что сунул мне в руку Захар — в нём была таблетка. И подумала: хорошо, что я её не выпила. Я, в отличие от Урода, чувствовать не хотела. С ним, к нему — ничего.
Сжав в сгибе локтя за шею, он заставил меня на него посмотреть:
— Выходи за меня замуж.
— Что? — уставилась я на его непроницаемое жёсткое лицо.
— Выходи. За меня. Замуж, — повторил он.
Нет, это был не вопрос. В его голосе ни одной вопросительной интонации. Но он ждал ответа.
Наверное, недоумения в моих глазах было больше, чем ужаса. Я подумала, что он слишком много выпил — раньше я никогда не видела его пьяным. Что он сошёл с ума — таким я его никогда не видела. Но он прочитал и то, и другое. И засмеялся. Самоуверенно. Зло.
— Это не предложение, Блондиночка, — холодная ярость в его глазах заставила меня застыть. — Это приговор. Ты приговариваешься ко мне пожизненно. И будешь моей женой. Пока смерть не разлучит нас, — усмехнулся он.
Толкнул меня на кровать. И ушёл.
— Это не предложение, — повторила я и сглотнула пересохшим горлом.
А я наивно думала, что уже в тюрьме. Но нет, оказалось, здесь я ещё была на свободе по сравнению с тем, что ждало меня впереди.
Жена Урода. Я.
Пока смерть не разлучит нас…
Казалось, с того дня прошла вечность.
Я мерила шагами камеру. Ложилась, вставала, снова ходила из угла в угол, не в силах остановиться, не в силах себя заставить не думать ни о чём.
На столе остывал завтрак. Потом обед. Потом ужин. И снова завтрак. Но я не могла проглотить ни кусочка. Молча брала еду из чьих-то чужих рук, молча возвращала нетронутой.
Мучаясь неведением: сегодня не его смена, или Урод уже что-нибудь с ним сделал.
Мучаясь моим недалёким будущим, что рисовало воображение.
Жена — это хуже, чем игрушка. Замужество — хуже, чем застенки.
Из СИЗО рано или поздно Уроду придётся меня отпустить. Как бы он ни затягивал, будет следствие, суд, приговор, наказание. Меня отправят в другую тюрьму. А если нет — ему начнут задавать вопросы. И я окажусь на свалке или на свободе, если меня оправдают, дадут срок условно.
Но жена — право делать со мной всё, что придёт в его больную голову. Официальное право. Власть над моим телом, душой, жизнью. Возможность лишить меня всего. Право отнять волю, силы, надежду, имущество. Любовь. Право отнять у меня желание сопротивляться. Заставить смириться, принять. Подчинить. Сломать.
Жена… Я представила его рядом с собой в постели. Утром. Спящего. На животе. Беззащитного. Себя — с большим кухонным ножом в трясущихся руках, занесённым над ним. И содрогнулась от этого зрелища. Он вызывал у меня единственное желание — убить. И мне, казалось, это не он, это я схожу с ума. Воображение невольно рисовало дальше… Он, конечно, только прикидывается спящим, перехватит мою руку, нож упадёт… И вот уже я в палате с мягким стенами, с безумными глазами, в смирительной рубашке.
Но сквозь все мои мысли, какими бы бредовыми они ни были, красной нитью шло имя — Захар.
Набирая в руки воду, я лила её на лицо, когда громыхнул засов «окошка».
— Триста четырнадцатая, — охранница смерила опытным взглядом меня, камеру: закатанные рукава, вода, лужа на полу. И только после этого открыла дверь. — На выход. К тебе пришли.
— Ко мне? — опешила я.
— Ну не ко мне же, — хохотнула она, блеснув красивыми зубами.
Я поспешно закрыла кран, словно боялась, что она передумает. На ходу вытерла красные от ледяной воды руки о себя. Схватила кофту. Натянула шапку.
— Туда, — кивнула она, наверное, в сторону места для приёма посетителей: я ни разу не была на свидании. И для верности на лестнице ткнула в спину дубинкой, чтобы поторапливалась.
Охранницы меня не любили.
Может, потому что приходилось ползти на третий этаж. По крайней мере та грузная тётка в форме, что единственный раз вывела меня на прогулку, жаловалась именно на это. А ещё на то, что третий этаж был аварийным. На первых двух давно сделали ремонт, поставили новые кровати, а там, где сидела я, даже воды горячей нет. На воду она жаловалась потом, когда водила меня мыться.
Может, они в принципе никого не любили и не жалели — работа такая.
Может, у них были другие причины. По крайней мере эта, белозубая крашеная блондинка, очередной раз смерив меня взглядом, пробубнила: «И что он в ней нашёл?»
Гадать, кого она имела в виду: Захара или Урода, я не взялась. Но удивилась, что есть выбор.
На улице с непривычки ослепило солнце. Так хотелось попросить женщину в форме идти медленнее, как Дюймовочка просила Ласточку позволить ей попрощаться с солнышком, но я не посмела. Шла молча, быстро.
