общался со Снегуром. И молодые внимали. Снегур рассказывал, что собирается идти в политику.
— Есть люди, — говорил он, — которые мало имут. Это малоимущие. Многим таким я послал на Новый год по конфете. Сопроводив ее открыткой. Так меня будут помнить и уважать. И потом, когда я буду баллотироваться в депутаты, это аукнется.
— Откликнется, — поправил Храмов. Снегур немного помолчал. Потом каменно:
— Я сказал, что сказал.
Немного подумал, полез в карман, достал на раскрытой ладони смятую бумажку:
— Может, хоть счастливый билетик купите? Все средства пойдут на издание благотворительной литературы!
— Что же, — согласился Храмов, вытаскивая бумажник, — такому делу помочь надо. Если не мы, то кто? А вы, молодые люди?
Но молодые люди растворились в воздухе. Отошли, едва услышав про металл презренный. Один только остался, с оттопыренными ушами и наивным взглядом. Достал денежку и дал со словами:
— Вот, копеечка осталась. Берег на проезд.
— Ценю, молодой человек. Ценю, — Храмов потряс ему руку.
Послышался крик. Треск разрываемой материи. Щербаков, без рукава, с молочно-белой рукой, побежал к выходу. За ним угрем вился Гож, шипя злобно:
— Гожжж! Гожжж!
Щербаков закрывал руками испуганное лицо и отмахивался. Вход в литературный мир закрывался.
Белыми мухами замело. Пришли Прошка и Михаил к горе со склоном глиняным, кореньями поросшим. Ну и деревья. В склоне нора. Голубым одеялом завешена. Ватным, стеганным. Прошка отвел в сторону одеяло:
— Прошу. Готель первый класс.
Заходят. Тепло, свет от лампы керосиновой. Чадно. На клумаке сидит человек, собой суров, надутый, с татарским лицом.
— Ты кто еси? — спрашивает он, прижмурив око.
Ответили. Человек подался вперед, протянул руку:
— Рупь!
— Нету ничего, — развел руками Михаил. Он был хитрый. Тогда надутый сказал:
— Тогда харчами. Или выметайтесь.
— Хочешь соку? — нагло Прошка.
— А у вас есть?
— Будет! Где у тебя тут вода?
Надутый кивнул головой на ведро. Там была вода. Прошка сделал руками фшшш. И сказал при этом:
— Крэкс, пэкс, фэкс.
— Ну и что? — сказал суровый человек.
— А ты пойди, попробуй.
— Что я, дурак?
Михаил подошел к ведру, зачерпнул горстью и поднес ко рту. Отпил. Удивился:
— Да. Натуральный вишневый сок.
— Брэ! — надутый встал, вразвалку доковылял до ведра, попробовал. И спросил:
— Это как?
— Хочешь еще сделаю? — ответил Прошка.
— Ай, — надутый человек погладил бороду.
Гламов сел на табурет, чтобы наблюдать, как сантехник врачует раковину. Гламов был голоден и сжался, подавшись вперед — чтобы Конотопов не слышал урчание в животе. Это неприлично.
Конотопов достал ключ, чтобы раскрутить колено трубы. Тут ему снова позвонили. Он не достал свой телефон-раковину. Он стал говорить с кухонной раковиной.
— Я еще здесь! — сообщил он. Раковина прохрюкала в ответ. Конотопов добавил, оправдываясь:
— Ну еще минут тридцать, не больше. Трубу прочистить и взять с клиента деньги.
— Хрю-хрю.
— По тройному тарифу? — сантехник посмотрел на Гламова. Лицо, брови — все кричащий знак вопроса. Повернулся к раковине:
— Нет, не думаю.
— Хрю.
— Убить? — опять знак вопроса, — Хорошо, я подумаю.
И выпрямился.
— Тут вот какое дело, — сказал Конотопов, — Или вы заплатите мне по тройному тарифу, или я вас убью.
— Но это ведь грабеж среди бела дня, — ответил Гламов.
— У меня трое детей, надо кормить семью.
— Но ведь жизнь становится лучше.
— В самом деле. Я и забыл, — Конотопов почесал в затылке, — Знаете что? Я вам все бесплатно сделаю. За счет фирмы.
— Спасибо, — Гламов расслабился.
Храмов не всегда был Храмовым. Раньше его фамилию забывали, но нарочито крепкое рукопожатие пухлой ладони помнили. А теперь вот он — Храмов. И в шапке свой и без шапки. Шапку он забыл, когда выходил из дома литераторов.
А у выхода там большие ступени. И львы. Два сидят сторожа лестницу. Храмов держался правой рукой за широкие каменные перила. Белой рассыпающейся волной сметал с них снег. Храмов шел медленно, осторожно. Не хватало еще тут упасть. Перелом шейки бедра. Как пить дать. Только бы не поскользнуться. И чего дворник или кто тут ступени не чистит? Надо выйти и такой лопатой, ударять, ударять, раздалбливать наледенение.
Храмова догнал какой-то, в распахнутом пальто. С запавшими глазами, сырного лица человек, держащий в руке свернутые в трубочку бумаги. Храмов принял важный вид. Сейчас у него спросят литературный совет. А то и дадут почитать то, что писалось так, для себя, в стол. Но хочется узнать мнение.
Незнакомец взял его за плечо, нарочно останавливая. Храмов повернулся. Запавшие глаза приблизились:
— Вы Храмов?
— Да. Я.
— Вы даете добро всем этим молодым бездарям и рекомендуете печать их в книжках с глянцевыми обложками.
— Это новая литература, молодой человек. Вы ничего не понимаете.
Храмов подался, хотел сделать шаг, но человек с пальто на распашку удержал его:
— Знаете, что такие как вы, портят литературу?
— Я это в первый раз слышу.
Храмов вдруг дернулся, чтобы правой достать незнакомца кулаком. Но пятка его пошла вперед и вниз, со ступени. А тело стало лететь назад. Незнакомец отпустил, растерявшись.
На столбе клеено объявление. Оно неряшливо большое. Оно кричит. Всеми тремя цветами фломастера. Крупно буквы писаны зеленым. Собаки порода — ярким розовым. И телефоны коричневым. Пропала любимая собака. Кавказская овчарка — трудно не заметить. Звонить всем. Четыре телефона, один городской, три мобильных. Может, какой-то будет занят. Какой-то подзаряжаться. А так есть варианты. Дозвонятся наверняка. Пропала любимая собака.
Если пойдет дождь или мокрый снег, буквы заплачут. Сейчас сухо, подморозило. Минус четыре, короста снега на земле. По нему ходишь не оставляя следов. Это вечный снег. До весны проваляется.
Столб — на улице, вдоль улицы — забор, за забором — ручей в овраге, за оврагом — склон песчанистый, на макушке горы — зеленый лес еловый. Было бы снежно, будет красиво. А так — пусто, постно. Ручей во льду. Ему мешают течь старая детская коляска, россыпь брошенных давно пеньков-срубов, черная резиновая шина. Овраг все примет. Раньше тут была река.
Напротив забора тоже гора. Домишками обросла, один над другим, другого перекрывает, на третьего налезает, словно бюрократы локтями толкаются за место на служебной лестнице где-то здесь пропала любимая собака.
Одна машина. Раз в час. Проезжает с ветром на скорости больше допустимой законом. Тот, кто едет, едва умеет читать. Научившись ползать, он сел в машину. Он автолюбитель.
В остальном тихо.
И приходил мороз. Начал падать снежок. Это так, предвестник. На темных коричневых канализационных люках лежали кошки. От люков шел пар. Между ног и
