опасливо повёл плечами.
— Как у убийцы, да?
— Ну.
— Он и есть убийца, — подал голос Лёха. — Наши мужики с уровня рассказывали, что он бабу одну замочил. Брата своего то ли жену, то ли любовницу.
— Да врут, а ты и уши развесил, — Кирилл небрежно цыкнул. — За убийство же смертная казнь. А этот ваш Бахтин живее всех живых.
— Отмазали. Говорят, он раньше где-то наверху работал. В охране у какого-то важного шишки…
Кир особо не верил тому, что говорит Лёха — Веселов был горазд собирать всякие сплетни, и весь Лёхин базар нужно было тщательно фильтровать, но что-то такое было в этом Бахтине, какая-то звериная сила, потаённая злость, плескающаяся в стальных глазах и сдерживаемая такой же стальной волей.
Уснуть Кириллу долго не удавалось. Рядом возилась мать, да и отец, судя по всему, тоже не спал, хоть и лежал в своём спальнике, не шевелясь, глядя в потолок, на который отбрасывали причудливые тени дежурные фонари, горевшие в коридоре. Кир в свой спальник забираться не стал, лёг прямо сверху, пристроив под голову свёрток с взятой из дома одеждой.
Расположились они в одном из классов — теперь Кир уже знал, что это всё классы — сдвинув в сторону несколько парт и освободив себе немного места. Конечно, особых удобств тут не было, но главное было не это. Главным была тоска, которая одолевала, душила, изматывала, и Кирилл не понимал, отчего так. Вроде бы Егор Саныч всё объяснил, а карантины (во всяком случае взрослые про это говорили) случались и раньше, да и страха заболеть, как такового не было — подумаешь, какой-то там грипп, и всё равно… Всё равно было тошно.
Кир всё прокручивал, разматывал в уме длинный день, который начался, казалось, целую вечность назад, а закончился здесь, в звенящей пустоте мёртвого этажа…
После того как все спальники были выданы, Кир, Вовка и Лёха немного пошарились по всему уровню, заглянув в том числе и в неосвещённую часть. Там было жутко, и за каждым поворотом чудились неясные тени, слышался невнятный шёпот и мелькали шорохи-призраки. Хотелось поскорее уйти отсюда, на свет, к людям, таким же испуганным и бесконечно одиноким на этом чужом, нежилом этаже.
— Хотел бы когда-нибудь наружу?
Вовка прижался носом к оконному стеклу, вглядываясь в вечерний непроглядный морок внешнего мира, серого, бескрайнего, заполненного водой. Кир вдруг почувствовал себя в тюрьме даже не потому, что их по чьей-то злой воле заперли на закрытом уровне, а вообще. Вся их Башня была одной большой тюрьмой, и океан — самым безупречным и неутомимым тюремщиком.
— Чего я там забыл? — Кир отвернулся. Встал спиной к окну, всё ещё ощущая лопатками насмешливый взгляд древнего, шумящего за окном океана.
— А я бы хотел, — задумчиво протянул Вовка.
* * *
— Вставай, вставай, соня! — мать изо всех сил трясла Кира за плечо.
— Чего, ну… — Кир заворочался, закрыл лицо рукой, попытался отвернуться. Но мать продолжала тормошить его. Он не понимал со сна, где он, почему такой высокий потолок над головой, что это вообще такое, и вдруг, разом всё вспомнив, резко сел, оглядываясь по сторонам.
— Проснулся наконец, — улыбнулась мать. — А то я уж отчаялась тебя разбудить. Эх, Кирка, Кирка.
Она назвала его так, как в детстве — смешным полу-девчоночьим именем, которое всегда так злило его, но сегодня ему было не до этого.
— А папа где?
— Побежал с мужиками к лифту. Там, говорят, чего-то привезли.
— Медицинская бригада приехала?
— Не знаю пока, — мать покачала головой.
Кир вскочил на ноги.
— Я тоже тогда побежал.
— Умойся хоть.
— Потом! — Кирилл махнул рукой.
На площадке рядом с лифтом шумела толпа.
Уже издалека Кир увидел людей, гудящих, возбужденных, и среди этой толпы злого, красного Егор Саныча, который размахивал руками и сорванным голосом пытался перекричать сотню других голосов — громких, визгливо-тонких и басисто-густых, женских, мужских, высоких, низких. В каждом этом голосе, по отдельности и во всех вместе, за гневом, злостью и возмущением отчетливо звучал страх. Страх и был движущей силой этой на первый взгляд неуправляемой толпы, и он, страх, сейчас вел людей безжалостной и убивающей машиной на Егора Саныча, который в одиночку противостоял этой толпе.
Кирилл поискал глазами Вовку или Лёху, быстро нашёл обоих — они стояли чуть поодаль, с другой стороны беснующихся людей — и, расталкивая всех руками, особо не церемонясь, принялся пробиваться к друзьям.
— Что здесь происходит? — спросил, тяжело дыша.
— Утром на лифте опять приехала охрана, выгрузила несколько коробок и уехала, — пояснил Вовка, мотнув головой куда-то в сторону лифта.
Из-за обступивших лифт людей, Кир не видел, что там.
— А чего в коробках?
— Хрен его знает. Вроде говорят, сухпай.
— А лекарства? А бригада?
Вовка пожал плечами.
— Ша! Всем молчать!
Кир вздрогнул и обернулся. Откуда-то из коридора быстрым шагом приближался Бахтин. За его спиной Кирилл увидел отца.
— Что вы здесь столпились? — Роман Владимирович остановился, широко расставив ноги и чуть наклонив вперёд голову — едва уловимый угрожающий жест, который, однако, хорошо считывался и был понят толпой, которая чуть отхлынула назад. Отхлынула самую малость, на каких-то полшага, но именно эти полшага были решающими, чтобы переломить ситуацию.
Бахтин пригладил рукой седой ёршик волос, улыбнулся и направился через расступающуюся при его приближении толпу к Егор Санычу.
— Что не так, уважаемые? — Роман Владимирович заговорил тихо и медленно. — Что шумим, а драки нет? Может мне кто-нибудь из вас внятно объяснить?
Он не старался никого перекричать, люди, словно покорённые его тихим голосом, замолкали сами. Каких-то несколько минут, и вот они уже удивлённо заоглядывались, бросая друг на дружку вопросительные взгляды: а действительно что это? чего такое произошло?
— Я понимаю, — продолжил Бахтин. — Мы все ждали обещанную медицинскую бригаду, лекарств, что ещё? Ах да, горячий завтрак ждали… что ж… Видимо, придётся подождать ещё. Пока подождать. А теперь, те из вас, кто уже распотрошил некоторые коробки, уж, пожалуйста, верните всё на место. Ну?
Кирилл видел, как из толпы стали сначала по одному, а потом и по нескольку человек выходить люди. Они клали на место пакеты с пайком, а Бахтин с едва заметной улыбкой наблюдал за всем этим. Егор Саныч, всё такой же красный и потный, стоял рядом. Злость на его лице уступила место растерянности. Он смотрел на вскрытые коробки, на просыпанный кем-то и уже раздавленный чьими-то ботинками сухой паёк, и во взгляде его отражался тот же самый страх, что несколькими минутами раньше вёл всю толпу.
