Но я не верю в судьбу, в дурные звезды или предзнаменования. Все это выдумки.
Я жду, когда поднимется солнце и задует ветер.
Быть откровенным — большая роскошь.
Сначала несколько голых фактов. Тех, что застряли у меня в глотке.
Я ошибся в своем суждении о Ричарде Хеде. Очень жестоко ошибся. Я унизил его в глазах сообщников. Должен был предвидеть, что такой человек будет искать случая отомстить.
Его банда сумела одолеть Сэма Кинга у дверей моей каюты. Они решили, что убили его, но мой верный друг, теряя сознание, исхитрился запереть мою каюту снаружи и выбросить ключи в море. Это я узнал от самого Сэма — несмотря на раны и пробитый череп, есть надежда (да хранит его Всевышний!), что он поправится.
Чтобы сломать дверь каюты, Хед, должно быть, послал за бревном. Если так, то он непростительно промедлил. Поскольку в этот момент — разумеется, еще до того, как кто-либо из бунтовщиков успел спуститься с юта — из своей (бывшей Уота) каюты появился индеец, и все переменилось.
Почему? Каким образом?
Я могу полагаться только на рассказ Гуаякунды. Его версия выглядит по меньшей мере странной. И все же я ему верю.
Хед по какой-то причине испугался. Этот подонок говорил немного по-испански и когда, наставив пистолет на индейца, начал что-то с беспокойством объяснять своим сообщникам, индеец слышал, как он без конца повторял одно слово: «колдун».
— Он считал тебя колдуном? — спросил я.— Почему? Индеец пожал плечами.
— Не знаю. Может, он сошел с ума. Может, слышал разговоры в Сан-Томе.
— Какие разговоры?
— Разговоры рабынь.
— Они называли тебя колдуном? Индеец кивнул.
— Это ничего не значит,— сказал он.— Они называли меня так, потому что они не понимали.
Я не стал спрашивать у него, чего не понимали эти суеверные женщины. Меня больше интересовало, почему Хед неожиданно изменил свои планы и вместо меня решил убить Гуаякунду. Я спросил индейца и получил ошарашивающий ответ:
— Человек с заплаткой уже пытался повесить меня.
— В испанском форте?
— Да. Их было двое. Они держали лошадь. Он был одним из них.
— Так... значит, Хед уже пытался тебя однажды повесить,— сказал я.— Впрочем, из этого не следует, что он должен был повторить попытку...
— Он был уверен, что я колдун,— пояснил индеец.— Он думал, что у меня есть особая сила. Наверное, он хотел проверить, можно ли меня вообще убить. Или думал, что моя смерть лишит силы тебя.
— Но это нелепо! Индеец улыбнулся.
— Когда белые люди впервые пришли в мою страну, индейцы решили, что это боги. Может быть, теперь страх действует в обратном направлении.
Дикая мысль. Я отверг ее.
— Я думаю, Хед сошел с ума,— сказал я.
— Да,— ответил индеец.
Я продолжал расспрашивать его. Меня снедало желание узнать все подробности случившегося до моего появления, до того, как я увидел ту жуткую сцену. Как удалось Хеду с сообщниками заставить его спуститься с юта? «Приставив пистолет к виску»,— сказал индеец. Как им удалось связать его и вздернуть на рее — ведь я сам видел, какой громадной силой он обладает? «Опять-таки с помощью пистолета»,— сказал индеец. Его ответы звучали вполне убедительно. Все было разумно и объяснимо, кроме пантомимы повешения. И вот мы дошли до крика.
— Никогда не слышал ничего подобного,— сказал я.— Ты уже говорил мне о своем крике. Ты сказал, что он сводит людей с ума, гонит их убивать. Что это крик Золотого Человека.
Взгляд индейца оставался непроницаемым.
— Я сказал Гуоттаролу правду.
— Что означает этот крик? — спросил я.— Золотой Человек — это ты?
Лицо индейца передернула страдальческая гримаса. Он закрыл глаза рукой, словно боялся, что я его ударю.
— Нет! — крикнул он.— Нет!! Нет!!
Мне стало стыдно. Я понимал, что не имею права задавать ему такие вопросы. Что вторгаюсь на чужую территорию. Но остановиться не мог. Не праздное любопытство руководило мной. Потребность узнать и понять.
— Значит, Золотой Человек — твой бог? — спросил я.— И в тебе говорит голос твоего бога? В этом значение крика? Он голос бога чибчей?
Индеец медленно отнял руку от лица.
— Я не знаю,— сказал он.
В его глазах стояли слезы. Человек, который еще вчера разил своих врагов и рвал их на части, плакал передо мной безутешно, как малый ребенок.
Я не мог продолжать беседу. Жалость и смущение овладели мной. Никогда еще я не видел индейца таким подавленным. Мне пришло в голову, что он — пусть по-своему, примитивно — не меньше меня ранен вчерашним событием. Речь, конечно, идет о внутренних ранах, ранах сердца и души, что могут быть столь же страшными, как разбитый череп Сэма Кинга.
И все же индеец заговорил:
— Я сказал Гуоттаролу правду,— произнес он, всхлипывая.— Я сказал ему, что знаю и чего не знаю.— Он взял себя в руки. Посмотрел мне в лицо невидящими от слез глазами.— Но это еще не вся правда, которую я знаю. Есть еще та, которую не знаю. Мы поговорим об этом. Может быть, завтра?
Тон его был одновременно уверенным и просительным. Словно он предлагал отсрочку ради нашего общего блага. Я не понял его, но согласился. Кивнул. Он повернулся и ушел.
27 апреля
В полночь — неужели это было всего час назад? — я почувствовал первые слабые дуновения легкого ветерка. Теперь ветер уже надул наши паруса. Туман рассеялся. Под темным, усыпанным звездами небом моя «Судьба» плывет на восток.
Я многое узнал в последние шестьдесят минут. Это время я провел с индейцем, мы доверительно беседовали на юте. Никто не мешал нашему разговору.
Индеец начал так:
— В нашу первую встречу ты спросил меня, кто я такой. Я сказал тебе, что был слугой испанского губернатора. Это правда. Позднее я сказал тебе, что убил его. Это тоже правда. Но я сказал тебе не все. Тогда было не время. Я сказал тебе лишь то, что знал, но есть и другое. Я не сказал тебе то, чего не знаю.
Он замолчал. Я не прерывал его молчания. Мне было ясно, что говорит он искренне, тщательно подбирая слова. Я хотел дать ему выговориться. По его виду я понял, что он долго вынашивал свою правду, нашел ее и решил поделиться с другим человеком. Молчание — важная часть такого рассказа. Только мелкие реки журчат не умолкая.
— Я не знаю, кто я такой,— продолжал индеец.— Я знаю мое имя и место, где я родился. Кристобаль Гуаякунда. Из долины Согамосо. Из народа чибча. Это я знаю, и это я сказал тебе. Но что это значит, я не знаю.
После этого, заранее обдуманного вступления он одним духом рассказал всю свою историю.
— Гуоттарол, правда в том, что я ничто. Инки покорили мой народ за сто лет до прихода белых людей. Они сожгли наши дома и забрали наши земли. Я сказал, что мы гордый народ. Наша гордость — это гордость мертвецов. Мы призраки, тени, мы то, что из нас сделали наши враги. Да что говорить, даже название нашего племени — чибча — не настоящее. Кажется, нас зовут муиска, но никто не знает наверняка. Чибча нас называли другие — потому что нашего главного бога мы называли Чибчачум. Подумай! Нас стерли с лица земли как людей, нас знают только по издевательскому прозвищу нашего бога! Мы перестали существовать. Мы стали тенями. Потом пришел Кортес с белыми людьми на белых лошадях. Он поработил наших поработителей. Мы стали прахом праха, который топтали его конкистадоры. Тени теней, призраки призраков, забытый народ, привидения из снов других народов! Может быть, скажешь, что человек может восстать из такого пепла? У каждого человека есть свое пламя в костре его семьи. Я однажды хвастался перед тобой моими Золотыми Отцами... То была похвальба человека, который называет своих предков «золотыми», потому что не знает их во плоти. О, из этого много еще чего следует! Из этих бесконечных пустых разговоров о золоте и золотых... Но я еще скажу об этом позже. Этому научил меня ты. И прежде всего — пониманию, что такое золото.
Повернувшись ко мне, он широко развел руки, словно прося о помощи.
— Ты понимаешь, что я — ничто? Даже мое имя — ничто! Кристобаль Гуаякунда. Это имя мне дали испанцы. Их священники облили меня водой. Вода не оставляет следов. Что я вижу, когда смотрю в зеркало? Только то, что они называют «Кристобаль», а ты называешь «индеец». Я часто слышал, как ты произносишь это слово, когда кричишь на своего мальчика с петушиным пером на шляпе. Этот «Кристобаль», этот «индеец» — я не знаю его! Кто он такой? Он ненастоящий человек, он тень, отбрасываемая его хозяевами!
Меня глубоко потрясли его слова. Признаюсь, что они меня и удивили. И не умом, очевидным в его самооценке,— я всегда считал его неглупым человеком, несмотря на дикарскую внешность,— а силой и выразительностью речи.
Я обратился к нему как можно более дружески.
— Послушай,— сказал я.— Человеку нужны корни. Знание истоков придает ему силы. Но человек не дерево. Мы можем делать себя сами. Ты думаешь, я родился таким, какой я сейчас? Командиром других? Великим предводителем? Я не принц. Мои отец и мать...
