Этой же ночью зюйд-вест нагнал тучи и, по знакомому сценарию, пошел снег. Но не мокрый снег, как тогда. А настоящий, холодный, сыпучий, колючий. Мелкий и злой.
Утром Гарт выскочил из балка и обомлел: зима! Все повторилось: прибой так же сотрясал берега, и так же носились чайки над морем, лишь ледяного барьера на берегу не было в этот раз.
Подхватив кастрюлю с кострища, охотник заскочил в балок и плотно прикрыл дверь. Боже, как хорошо иметь укрытие в непогоду, когда ветер срывает с тела тепло!
Избушка. Печка. Сердцу радость! Это не в бочке лежать — ноги наружу и слушать, как дождь по жести лапками ходит. Это — крыша над головой, это — лежанка с оленьей шкурой. Это — столик и чайник на нем.
Какое счастье — иметь дом!
Вот бы еще чего на зуб положить!
Гарт обглодал последние утиные косточки.
Весь день просидел в балке и, посмеиваясь над голодным урчанием в желудке, пил воду. За это время придумал, как сделать уключины и выстрогал из лиственничной палки крепкие штыри, один конец которых оставил круглым, а второй обработал под «ласточкин хвост». Оставалось выбрать самодельным долотом пазы в крайних бревнах плота, загнать в них уключины, закрепить их гвоздем, а на весла набить жестяные проушины.
На второй день ветер достиг ураганной силы. При каждом ударе прибоя сотрясались хлипкие стены избушки и дрожала земля.
Это надо видеть!
Гарт выскочил во двор и тут же был сбит с ног напором ветра. Кое-как поднялся на ноги и захлопнул дверь. Сгибаясь в три погибели, побрел на берег и прислонился спиной к валуну.
С громовым раскатом расшибалась о базальтовую стену волна. Пена бешеного моря клочьями летела по воздуху, белыми жилами стекала в расщелины, рыхлыми шапками пузырилась на гальке.
Насмерть схватились два гиганта и, кажется, Море побеждено. Но стихнет буря, и по всей линии прибоя увидишь павших бойцов Земли: рухнувших каменных исполинов, обломки скал и выхваченных волной из трещин угловатых базальтовых детишек.
А Море успокоилось и тихонько гладит лысины валунов.
И пока Море отдыхает и набирается сил, над камнем продолжает работать дочь Моря, Пресная Вода, и три его союзника: Мороз, Ветер и Время.
Пресная Вода проникнет во все щели и трещины камня, Мороз превратит ее в клинья и разорвет базальт, как бумагу, Ветер снова бросит на скалы Прибой, а Время все повторит многократно.
Пройдет пара-тройка миллионов лет и останется на месте островка нищий песчаный бугор, над которым поет победную песнь Ветер и свободно гуляет штормовая Волна.
От вида неукротимого моря сбивается с ритма сердце. Так бы и смотрел без конца на грозные валы и чувствовал как разгорается в крови древний огонь: и страх, и ужас, и волосы дыбом, и… радость неземная!
Гарт вновь увидел себя на гребне прибойной волны, вновь разглядел черные зубы камней впереди, вновь пережил ужас бессилия перед стихией и непонятный, леденящий душу восторг.
«Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья».
Вот сейчас — в лепешку!..
Гарт поднял взгляд выше и заметил сотканный из пены и ветра парусник, несущийся прямо на скалы. Услышал хлопанье парусов, треск шпангоутов и увидел гигантские волны накрывающие кукольные головы людей.
«Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю!»
Неужели только два человека спаслось в тот несчастливый день? Почему только два? Наверняка, не меньше дюжины сильных опытных моряков было на этом зверобойной боте.
Разве не молилась за каждого из них мать, жена, сестра?
Разве не имел каждый из них своего Александроса?
Разве не взывали они к Богу в смертной тоске?
Но Бог услышал только двоих, и ангелы-хранители помогли только двоим. Почему?
Или взять войну. Вот идут солдаты в атаку, вот сшибаются противники в рукопашной. Вот в одну минуту убиты тысячи, еще больше ранены, и с каждой секундой число тех и других возрастает. Где в это время Всевышний? Где в это время ангелы-хранители? Или пуля сильнее ангела, а буря самого Господа Бога?
А душа каждого из этих, умерших без покаяния людей, что с нею стало? Взял ли Ты ее к себе с надеждой на другую, лучшую, жизнь или оставил, неприкаянную, бродить в «эфире»?
«Прости меня, Боже, не вправе я упрекать Тебя или советовать Тебе, но почему не запретишь ты роду людскому войны, убийства и предательства, почему не запретишь морю поглощать моряков?»
— Александрос, что ты думаешь по этому поводу? Ты слышишь меня, ангел-хранитель? Ветром тебя сдуло, что ли?
«Вот, пожалуйста! И это уже не первый раз, когда его не дозовешься…»
Уже одежда покрылась коркой льда.
Уже холод пробрал до костей.
Уже соль жгла глаза, а Сашка все стоял у валуна, ловил губами брызги и вспоминал себя, босого и мокрого, под снегом и бешеным ветром. И всего-то… всего-то три недели назад! Нет, второй раз сердце не выдержит.
Вернувшись в балок, он развесил одежду сушиться у печи и завалился на лежанку на оленью шкуру.
Ах, какая это благодать — мягкая, теплая оленья шкура!
На третий день ветер утих, и Сашка увидел на пригорке, всего метрах в трехстах от балка, табунок оленей. Подполз поближе, выбрал небольшого бычка-двухлетку и убил его выстрелом в голову.
Освежевал тушу и поел сырой печени, макая ее в соленую, остывающую кровь.
Откуда ни возьмись, появился «граф Чернышов» и требовательно тявкнул совсем рядом. Гарт стал подманивать его мясом, но «Его Сиятельство» отказался подойти ближе, чем на пять шагов. Пришлось бросить ему кусок на мох. «Граф» подхватил угощение и убежал.
Грудинку и язычок охотник поставил на костер вариться, затем выкатил на плот найденный ранее бочонок, слегка укрепил его с двух сторон гвоздями, чтобы не ерзал на волне, а затем перетащил мясо с пригорка и уложил его в бочонок.
На плоту Сашка привязал к бревнам штурвал от старой шхуны, киль от «юкатанки», весла от утонувшей лодки, арбалет, череп моржа и моток веревки, связанной из кусков раскрученного ранее каната.
Все. Можно отплывать. Ветер попутный. Зимовье ясно виднеется на «домашнем» острове. Осталось дождаться прилива. Гарт воткнул колышек у самого уреза воды на берегу и стал наблюдать за уровнем моря.
— Ты ничего не забыл? — спросил вдруг Александрос.
Гарт хлопнул себя по колену:
— Забыл! Молоток забыл!
Он сходил в избушку и принес свой базальтовый молоток-топорик на длинной рукояти из лиственничной палки. Сунул в карман с десяток выпрямленных ранее гвоздей. Подобрал на берегу несколько обломков досок. Уложил их на плот и притянул куском веревки. Мало ли что, вдруг в дороге пригодятся.
Непонятное волнение овладело им. Вот «граф Чернышов» приблизился своей неслышной походной «рысью», уселся неподалеку и негромко вопросительно тявкнул, приглашая к разговору. Вот Инга вылезла на плотик и заелозила гладким телом по доскам, призывно поднимая голову. Вот стайка пестрых пуночек живыми комочками облепила валун, притихла на мгновение, осмотрелась и стала склевывать лишайники.
— Не хочется покидать остров? — печаль была в голосе Александроса.
— Как ни странно, а вроде так. Месяц — как жизнь. К сердцу приросли эти камни и море, этот зверек, эта тюлениха, эти волки, медведи, олени и гуси, эти чайки, трясогузки и пуночки, любитель шоколада Малыш, семья варакушки, разбитый парусник, самоделка-избушка, черный ворон, погибший морж… и даже ржавая мина на берегу.
— Такое оно и есть, сердце человеческое. «Что пройдет, то будет мило», — сказал Поэт. Но смотри, прилив начинается! Палочка у кромки воды почти скрылась из виду. Пора!
— Иди, Черныш, попрощаемся, мой брат меньшой!
— Вау! (Это кто меньшой? Это я меньшой? Если уж по-честному рассудить — это ты меньшой, хоть и больше ростом!)
— Н-ну, опять ты загадки загадываешь! Как тебя понимать?
— Вау! (А так и понимай, как оно есть. Вы, люди, рождаетесь голыми и беспомощными и только через год научаетесь ходить, а мы уже через год обзаводимся семьями! Чтобы спастись от ветра и холода ты построил себе «нору» из дерева и камня, а меня шуба греет! В сильные морозы я просто закапываюсь в снег, ты же разводишь в своей норе огонь и дышишь дымом и сажей! Ты плохо слышишь, твой нос едва различает с десяток запахов. Я же слышу в сто раз лучше тебя, а нос мой различает тысячу запахов и каждый я запоминаю надолго. Твои глаза слепнут от весеннего солнца, а мне мать-природа дала совершенное зрение. Ты варишь свой обед в посуде, без которой твоя жизнь затруднена, а я ем сырое и все свое ношу с собой! Я могу пробежать в день сто километров, ты же едва одолеешь тридцать, а потом еще и вынужден делать себе теплый ночлег и горячий ужин! Ну, так кто из нас старший, а кто младший?)
