В Каунасе, идя по улице, увидел я огромную толпу людей в каком-то праздничном оживлении. Подхожу, спрашиваю первого попавшегося человека: «Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?» Человек молчал, на меня уставились глаза, застывшие в такой ненависти, что я опешил. Другой человек пояснил мне, что сегодня католический праздник. Меня поразило, что незнакомец, так ненавидящий саму русскую речь, видимо, верующий, пришёл молиться в этом соборе.
Вряд ли такое могло быть до войны, когда здесь служил мой дядя. В войну вылезли из затишья литовские националисты, действовавшие в наймитах у гитлеровцев, а после войны ушли в «зелёные братья». В 60-х годах студент моего литинститутского семинара литовец Ионас Руминас написал талантливую повесть о том, как герой-хуторянин приходит к «зелёным братьям», но, убедившись, что честному труженику не по пути с этими головорезами, возвращается к мирной жизни. Такова была психология трудовых литовцев, пока не наступила «перестройка-революция», и первым полигоном «архитектора перестройки» А. Яковлева стала Прибалтика, прежде всего Литва.
В середине 70-х годов я был в Венгрии и всё думал о другом моём дяде, почти сверстнике, — Косте. Когда автобус миновал город Секешфехервар, где проходили танковые сражения, я представил, как он глядел на эту равнину из своего танка. И когда автобус остановился в городке Кесег — на границе с Австрией, я жадно всматривался в лесок, в пригорок за ним, за которыми таилась дорога к Вене, где за несколько дней до конца войны погиб Костя.
В последнее время не раз видел Костю во сне. Как будто приехал он откуда-то, живёт в доме матери (моей бабушки), а я всё не соберусь прийти к нему. Знаю, что он должен скоро уехать. Прихожу, его уже нет. Уехал.
…Потери народа в Великой Отечественной войне имели для нас тяжелейшие последствия. Когда я был на поле Полтавской битвы, меня ошеломила высеченная на памятнике цифра погибших русских воинов: 1345. Всего! И это в сражении, от которого зависела судьба государства. Как-то я вычитал в прессе, что история всей человеческой цивилизации составляет несколько сотен поколений и за это время в войнах погибло сто миллионов человек. А теперь вдумаемся: из этих ста миллионов — более двадцати миллионов наших, убитых в минувшей войне. Пятая часть всех погибших в бесчисленных войнах за многие тысячелетия на земле. Цифра эта должна бы перевернуть наше сознание, заставить новыми глазами посмотреть на себя, на свое положение в мире, истории… И если даже после этих потерь мы, русские, не сошли с исторической сцены, а, единственный в мире народ, находим в себе духовные силы для борьбы, сопротивления сатанинскому глобализму — то это, видимо, и потому, что за нас предстательствует, за нас молится неисчислимый сонм наших братьев-воинов, отдавших жизнь свою «за други своя».
В журнале «Знамя» (№ 3, 2004) опубликована переписка Г. Владимова с Л. Аннинским. Коснулась она и моей статьи «Либеральная ненависть» (опубликованной в газете «Завтра» ещё в апреле 1996 года), где эмигрант Владимов назван «гудерианцем». Посылая своему зарубежному другу газету с моей статьёй, Аннинский сделал приписку: «То, что „гудерианец“, — уже, так сказать, аксиома. Утешение одно: это всё-таки паблисити. Но по-русски, с говнецом, как сказал бы Лесков». Лесков вряд ли бы так сказал, слишком уж специфичны нюхательные пристрастия к подобного рода словцам (а может, не только к словцам). Получив письмо друга, Владимов изготовил пространный ответ с нападками на критика своего романа. «Для меня, разумеется, особый интерес представило определение моей (или твоей?) позиции „Либеральная ненависть“…» Нет для него (автора статьи) эпитета позорнее (и ненавистнее), чем «либеральный». Сколько мне Ланщиков мозги буравил: «Миша Лобанов! Ах, Миша Лобанов». Владимов, по его словам, думал, что Лобанов — «мозговой трест правого крыла», а в статье, оказывается, «ничего своего», повторяется сказанное о его герое-смершевце писателем Богомоловым. Замечу, что в статье моей даётся ссылка на Богомолова потому, что он сам в войну был в «Смерше», и почему бы не привести его свидетельство о неправдоподобности владимовского персонажа — майора-смершевца Светлоокова, в сущности мелкой сошки, которая по диссидентской предвзятости автора своим появлением на Военном Совете армии приводит в состояние страха, оцепенения его членов. Одной этой частности оказалось достаточно для того, чтобы Владимов сделал такой вывод: «Долгое время мы думали, что он (писатель Богомолов) единомышленник Тарковского. Оказалось — единомышленник Лобанова».
Десятилетиями мусолят литературные либералы такие ставшие уже затхлыми наживки, как тоталитаризм, КГБ, «сталинщина» (Троцкий), холокост и т. д. И нет им дела до объективности, до того, что не может всё в жизни быть одного цвета, что тот же «Смерш» имел в войну вполне конкретный смысл: смерть шпионам. Ибо шпионы были, как были в тридцатых годах враги народа, что подтверждается и ныне — реваншем преемников тех врагов народа (всех этих Троцких-Зиновьевых-Каменевых-Бухариных и прочих), которые, захватив ныне власть в стране, мстят русскому народу — геноцидом.
Ничего в событиях Великой Отечественной войны не видя, кроме зверств смершевцев, особистов, владимовы сделали из них пугал, страшилищ. Но и они ведь не были одного цвета. Мой брат полковник Лобанов Дмитрий Петрович прослужил в армии, в ракетных войсках, более тридцати лет, рассказал мне несколько историй, связанных с особистами. Будучи лейтенантом, он однажды после проведённых занятий забыл сдать секретное наставление по АК-47 и ушёл домой. Примерно через два часа к нему явился посыльный солдат и сказал, что его вызывают в особый отдел. Там находились начальник отдела и начальник секретной части полка. Не услышав в свой адрес ни упрёка, ни замечания, молодой офицер сдал наставления, извинился за халатность и возвратился домой. Особисты поверили, что здесь нет умысла. И было это в самом начале 50-х годов, при Сталине.
А вот история более «крупного масштаба». У заместителя главного инженера ракетной армии пропала секретная тетрадь. Прокуратура и особый отдел настаивали перед командующим ракетной армии генерал-полковником Милехиным на предании забывчивого инженера суду. Генерал Милехин доложил о происшедшем командующему ракетными войсками стратегического назначения Н. И. Крылову, который приказал направить полковника к себе. После беседы, основательно изучив суть дела, Крылов принял решение не привлекать виновного к уголовной ответственности, а уволить его со службы по возрасту с сохранением пенсии. Вот вам «всевластие» особистов.
Пишущие диссиденты могут порезвиться по поводу этих фактов, ведь для них не резон всё то, что может быть в жизни. Не потому ли так голо, тенденциозно, прямолинейно их «разоблачительство», хотя бы тех же особистов, лишённых оттого каких-либо живых психологических черт, так плакатно?
Художественная немощь — одна особенность опуса Владимова. Другая — та, что обозначена мною словом «гудерианец». Вот о чём шла речь в моей статье. «Автор романа до крайности пристрастен в своих характеристиках героев, окарикатуривая одних, холуйствуя перед другими. Вот два полководца — русский маршал Жуков и немецкий генерал Гудериан. Маршал Жуков с „чудовищным подбородком“, „с волчьей ухмылкой“, „с улыбкой беззубого ребенка“, „с панцирем орденов на груди и животе“, со „зловещим“ голосом и т. д. И как меняется тон разговора, переходя на умильное придыхание, когда речь заходит о Гудериане. Ну решительно идеал германца! Не завоеватель, вторгшийся в чужую страну со своей танковой армадой во исполнение преступного приказа фюрера, его плана по разгрому России, закабалению её народа. Не жёсткий пруссак, а некий благородный рыцарь воинского долга, вдохновлённый идейной борьбой против „серой чумы большевизма“, добрый Гейнц, заботливый отец своих измученных в русских снегах солдат, поднимающий своей (довольно театрализованной) речью их „тевтонский дух“. Культуртрегер, призванный в собственном мнении открыть туземцам глаза на зло в их системе, общественной морали».
Впрочем, в идеализации немецкого завоевателя столько литературно-условного, фальшивого (о чём я писал в статье), что этот дифирамб даёт тот же сомнительный эффект, что и бездарный пасквиль на русского маршала.
В своё время Л. Аннинский вознёс до гомерических высот такое серенькое изделие, как «Дети Арбата» А. Рыбакова. Недавно этот литературный труп попытались реанимировать в «телесериале». Видимо, сверху спустили программу по очернению тридцатых годов с их созидательным энтузиазмом, освобождением от «пятой колонны» в канун Великой Отечественной войны. Как и в случае с Рыбаковым, Аннинский не знает удержу в славословии Владимова, называет его «писателем, составляющим национальную гордость своей культуры». Но в какой мере это славословие отвечает качеству товара, видно по очередному сочинению Владимова «Долог путь до Типперэри» (журнал «Знамя», № 4, 2004). Во вступлении говорится, что над романом автор работал в последние годы жизни, «постоянно возвращался к написанному и многократно его дополнял, исправляя и переписывая в разных вариантах». И что же родила «гора» этих многолетних многократных дополнений, исправлений, переписываний в разных вариантах? Автор начинает свой роман с эффектной сцены «свержения железного Феликса» на Лубянке. Сидя «в своей срединно-европейской Тмутаракани, в заштатном Нидернхаузене», «воткнув глаза в телевизор, а ухом внимая „Свободе“, я ждал десятичасовую „Таgesshau“ (обозрение дня. — нем.), где свержение железного Феликса покажут подробнее…». И это свержение «первого чекиста» эмигрант Владимов именует дважды «крушением нашего тысячелетнего рейха». И если гитлеровский рейх продлился всего лишь 12 лет, то во сколько же сотен раз страшнее ему «рейх» другой — тысячелетнее русское государство! Не случайно, видно, брошен был клич по телевидению министром культуры Швыдким: «Русский фашизм страшнее немецкого».
