Русская эмиграция должна понять всю глубину, все значение и все необходимые последствия этого противопоставления и найти в себе абсолютную веру в творческий гений русского народа и в предстоящее воскресение России. Только на этом пути она соединится духовно и даже органически с внутренней Россией в одно неразрывное целое, несмотря на временные условия географической отдаленности. Только так зарубежная Россия безошибочно сольется душою с настроениями борющегося русского народа, сможет действительно участвовать в его переживаниях и разделять его стремления. Тогда возникнет уверенность в благоприятном и единственно достойном разрешении важнейшего вопроса: чтобы в час освобождения Россия внутренняя и Россия зарубежная понимали друг друга, говорили на одном языке, были духовно объединены. Историческая задача зарубежной России – быть готовой к этому моменту; иначе она окажется, несмотря на все свои ценные качества, частью, отпавшей от своего живого организма[88]. И именно элемент качественности, которым так богата эмиграция, должен облегчить ей понимание внутренней русской динамики и предостеречь ее от всякого малодушия и колебания, за которое ей в будущем может стать стыдно перед лицом русской истории.
На этом основном идейном лозунге, – раз живая вера стала главной движущей силой, – должна открыто объединиться вся национально и патриотически чувствующая зарубежная Россия, несмотря на политическое разномыслие в ее среде. Только так она приобретет действительное значение и ценность в своей совокупности – и по отношению к внутренней России, и в глазах иностранного мира.
Программы политические, более узкие, партийные, – непригодны при данных условиях, ибо они все в той или другой мере предрешают извне такие вопросы, разрешение которых будет зависеть от пожеланий самой освободившейся и воссоединившейся России, сбросившей большевицкое иго собственными духовными и физическими усилиями. Россия со дня своего воскресения будет сознавать за собою неоспоримые право и неотъемлемую возможность установления у себя таких условий, которые для нее явятся вернейшим залогом наиболее надежного ограждения ее духовных ценностей, которые она познала и приобрела путем долгих страданий и испытаний под большевицким засилием.
Все имеющиеся между зарубежной и внутренней Россией связи должно всемерно развивать и использовать к тому, чтобы внутри России знали, что патриотическая эмиграция живет со своими страдающими в России братьями единой мыслью, единым порывом и главное – единой, абсолютной верой в грядущее воскресение и величие Родины; чтобы в России знали, что несмотря на все наше нетерпение и всю горечь пережитого мы на чужбине поняли, что основная динамическая сила, необходимая для освобождения России от большевицкого ига, набирается в самой России русским народом для непреходящей его славы, и что мы, всемерно усиливаясь помочь ему в его борьбе, сами не переоцениваем ни нашей роли, ни наших заслуг.
Мы уверены в том, что именно такова в общем и целом основа грядущего всероссийского единения и воссоединения; что, дострадавшись до него, русский народ впредь будет вдумчиво и бережно обращаться с национальными ценностями своего духовного и материального достояния; и что на органическом фундаменте своего великого прошлого он будет строить свое великое будущее совместною дружною работою всех верных сынов России, где бы они теперь ни находились.
Г. Г. Бах[89]
Кризис современного искусства
Постойте! Наперед узнайте, чем душа У вас исполнена – прямым ли вдохновеньем, Иль необузданным одним поползновеньем…
А. С. Пушкин
Мечты людей, как сны больного, дики.
Ф. И. Тютчев
Современное искусство переживает глубокий и длительный кризис. Разложились его подпочвенные основы; замутились его источники; оскудел его дух. Оно перестало быть источником жизненного воздуха и света. Оно не может уже ни строить душу, ни вести ее. Оно уже не призвано к духовной власти; и если оно проявляет еще какую-нибудь силу, то это есть сила падения и распадения, сила бродящего гниения и обсыпания, сила темной магии и погибели. Поколению, ищущему духовного подъема, расцвета и созидания – это искусство не может ничего сказать, ибо это искусство движется вниз, по линии наименьшего сопротивления, в бездну. Творческое поколение отвергнет его, и найдет себе, и создаст себе иное искусство, магическое по благодати, строящее дух и ведущее душу.
Есть в человеке безмолвная, темная глубина – таинственное жилище его инстинкта и его страстей. Там нет слов и мыслей; и произвол дневного сознания там не властен. Именно там укрываются первоначальные, стихийные силы человека, жаждущие простора, но непризванные к власти; и именно там зарождаются и отстаиваются основные содержания человеческой жизни в виде бесформенных глыб и неопределимых, безгранных помыслов. Беспомощно терпя, томясь и страдая, носит человек в своем бессознательном эти силы и вынашивает эти содержания, смутно ощущая в себе их присутствие, но не зная, как к ним подступиться и что с ними начать, не умея их очистить, оформить, взрастить и одухотворить… – и именно поэтому слишком часто сам становясь их слепым орудием и жертвою. Безвластный и неумелый перед ними, человек сам подпадает их власти и вовлекается ими в их самовольные вихри и бури. И только искусство может помочь ему в этой беде, ибо оно создает творческий исход для этих содержаний, рождая их из глубины, прожигая их зрелым духом и облекая их в верную форму; и только религия может окончательно вывести человека из этой беспомощности и этого рабства, вручая ему через молитву подлинную и благодатную власть над этими силами.
В последнем и глубоком измерении искусство и религия делают единое и главное дело: дело одухотворения бессознательного, дело его обращения к Божественному, дело его преображения. Но религия не останавливается подобно искусству на извлечении и одухотворении отдельных, бременящих душу содержаний; и воплощение их в звуке, в слове, в жесте и в материи не составляет ее высшей задачи; нет, религия ищет завладеть самыми истоками бессознательной жизни, ее первоначальнейшими силами и им придать благодатную одухотворенность; она прямо и непосредственно взывает к духовному естеству человеческого инстинкта и стремится увести его на новые пути жизни. И если религии это не удается, если инстинкт и его страстные порывы перестают отзываться на религиозные зовы, образы и знаки (молитвы, догматы и обряды), если бессознательное упорно утверждает себя в безбожии и противодуховности, – тогда наступает религиозный кризис в истории человечества; тогда жизнь людей постепенно, но неизбежно вырождается вся, сверху донизу, и в этом процессе всегда, рано или поздно, обнаруживается бессилие одинокого безрелигиозного искусства: вслед за религиозностью и оно вступает в период кризиса и разложения. Ибо из религиозно мертвенных и безбожных недр бессознательного никогда еще не возникало и никогда не возникнет истинное, художественное искусство.
Именно в такой период вступило европейское искусство во второй половине девятнадцатого века и атмосфера этого кризиса и разложения захватила и русское искусство (преимущественно поэзию и музыку) четверть века тому назад.
Может ли и могло ли быть иначе, если давно уже скудеет, мутится и разлагается бессознательная духовность в современном человеке?… – Напрасно думать, что духовность есть нечто сознательное; нет, глубочайшие и драгоценнейшие истоки духовности лежат глубоко в бессознательном; и горе человеку, в котором воспитатель не сумел оживить эти источники, очистить их и укрепить! Живая духовность есть чувство священного и любовь к Божественному. И если это чувство и эта любовь мертвенно молчат в иррациональной глубине души, то человек никогда не испытает ни веры, ни молитвы, ни очевидности, ни убеждения, ни совести, ни чести, ни патриотизма, ни дух захватывающей радости от восприятия художественной красоты… Он останется за пределами художественного, мимоидущим слепцом; он не воспримет его и не создаст его сам. А то, что он создаст, будет жалкой и растленной пародией на искусство…
Искусство родится в глубине бессознательного, там, где сам человек теряет грани своей личности, уходя в темень первозданного инстинкта, в таинственное жилище своих страстей. И если это жилище не прожжено молнией духа; и если поток инстинкта течет одними черными, духовно не сверкающими водами, – тогда родится не художественное, а больное искусство. Ибо страсти без духа не зиждительны, а разрушительны; и содержания их, по самому их естеству, враждебны всем началам художественности.
