вспыхивают недовольством.
— Мама не поднимала руку на учеников.
Тимур переглядывается с Ромой и зло смеются, а я удивленно хлопаю ресницами. Мама не садистка. Да, возможно, могла вспылить, но подзатыльники?
— Это она с отличниками ворковала, — Тимур поправляет галстук и хмыкает. — И с дочуркой. Да, Одинцова?
— Анна.
— Анечка, — щерится в улыбке, — но согласен, как с тобой не ворковать? Ты же такая милашка была. До сих пор помню твои банты на линейке в первом классе.
— Вы потом эти банты с меня сорвали, — скрежещу зубами.
— Так мы с тобой поговорить хотели, — Рома смеется. — А ты что?
А я развернулась и букетом красных астр им по головам настучала, потому что отвлекали от важного события своими “эй, девочка, обернись” и “как зовут”.
— За бантики готов извиниться, — Рома прячет руки в карманы. — Не по-мужски было доводить девочку до слез.
— Я не плакала.
— Плакала, — Тимур усмехается.
Я медленно вдыхаю и выдыхаю. Я бы и сейчас астрами Уварова и Чернова с удовольствием избила, потому что рожи их самодовольные бесят.
— Мне нужны деньги взаймы на ремонт машины, которую разбил мой младший брат, — тихо и медленно проговариваю я.
— Да, мы в курсе, — Рома перекатывается с пяток на носки, — готовы занять на три месяца. После трех месяцев под десять процентов на год.
У меня глаза лезут на лоб. Я за три месяца не смогу отдать сумму, которую можно получить с продажи двушки в Подмосковье.
— Или, — Тимур подтягивается, как сытый кот, — есть вариант долг отработать.
— Каким образом? — сипло спрашиваю я.
— Нам нужна секретарша, — Тимур лениво покачивается в кресле и обнажает ровные белые зубы в недоброй улыбке, — исполнительная, старательная и стрессоустойчивая.
Слышу в его голосе липкую двусмысленность. Рома, присев на край стола, согласно кивает словам друга:
— Нас же двое, Анюта. Справишься?
— Будто у нее есть выбор, — смеется Тимур, и у меня от его смеха спирает грудь страхом. — Ну, Одинцова, юбочку повыше…
Им не секретарша нужна. Они вздумали меня сделать личной потаскушкой на побегушках.
— Вы в своем уме? — сдавленно отвечаю я.
— Тебе деньги нужны, Одинцова? — Тимур поддается в мою сторону и щурится. — И я придерживаюсь мнения, что твоему брату надо нести ответственность за свои проступки, как и твоей маме. Это ее прокол в воспитании.
— Определенно, — соглашается Рома.
— Пусть продает квартиру и покрывает сына, а ты иди, — улыбка Тимура пробирает до самых костей. — Как обычно, гордо вскинув голову, а мы с удовольствием посмотрим на твою крепкую задницу. Я готов за твою попку, Одинцова, в мини хорошо заплатить и никаких, сучка ты высокомерная, денег не жалко, чтобы ты входила в мой кабинет, потупив глазки.
— Да, — Рома ухмыляется, — и с чашечкой кофе. И без бюстгальтера под тоненькой блузкой.
И медленно встаю, а Тимур резко и с шуршанием отрывает из блокнота страничку, на котором что-то пишет. Протягивает листочек мне:
— Время на подумать до десяти вечера, Одинцова. Если согласна, то ждем по этому адресу.
Цепенею под черным взглядом. Рома выхватывает листок из пальцев Тимура, складывает его вчетверо и шагает ко мне. Встает вплотную и с улыбкой, от которой кишки завязываются в узел, просовывает записку в карман моего пиджака.
— Был рад новой встрече, Анюта, — выдыхает в губы. — Ты, как всегда, очаровательна, наша милая отличница.
Отступаю под немигающими взорами, разворачиваюсь и торопливо цокаю прочь. Лишь бы не споткнуться и не упасть, иначе меня разорвут на части два голодных хищника.
— Анечка, — всхлипывает мама, — милая моя. Ты понимаешь, что мы останемся на улице?
Я стою у окна и смотрю во двор, где играют дети. Хорошо, что соседка уехала к родителям и не слышит плач и стенания моей мамы, которая сидит за столом. Так и не притронулась к чашке чая. Хотя какой тут чай.
— Мам, они отказали.
Не буду я ей говорить, что Тимур и Рома сделали мне отвратительное во всех смыслах предложение. Прямо они, конечно, не сказали, что отымеют меня, но прозрачно намекнули.
— Не лги матери, Анна! — шипит мама.
Я удивленно оглядываюсь.
— Я позвонила Тимуру, — цедит она сквозь зубы. — И он сказал, что они сделали тебе выгодное предложение…
— Выгодное предложение от Чернова и Уварова? — шагаю к маме и хмыкаю. — ничего в голове не щелкает? Ма, это уже не школьные хулиганы. Это взрослые мерзавцы, у которых ни стыда, ни совести.
— Мне перед тобой на колени встать? — мама утирает слезы с щек, а глаза полны отчаяния и страха.
Она порывает опуститься на колени, и я хватаю за локти:
— Ма, ты что творишь?!
— Ань, — шепчет она, — ты же старшая в семье. Ты не можешь бросить нас на произвол судьбы.
— Мам…
Если я сейчас из-за гордости и уязвленного эго взбрыкну и оставлю маму с результатом своего воспитания, то я до конца жизни буду вариться в чувстве вины. И я люблю маму, и не хочу, чтобы она столкнулась с жестокой реальностью, в которой она не сможет себе позволить квартиру в аренду. Ей светит комната в общежитии, коммуналке или хрущевке. Она и так живет очень экономно, а после будут они с Андрюшей сидеть на хлебе и воде.
— Ань, я тебя умоляю.
Ведь маме тоже неприятно унижаться. Сначала перед Черновым и Уваровым расстелилась ковриком, теперь перед дочерью готова встать на колени. Обнимаю маму, и она опять громко всхлипывает.
— Ты Андрея к психологу записала.
— Ма, — отстраняюсь и заглядываю в глаза, — так не пойдет. Ты обещала.
— Отведу, солнышко, — хватает за руки и целует пальцы. — Отведу, милая, только не бросай нас.
Я бы хотела, чтобы этой некрасивой и унизительной для меня и мамы ситуации не случилось, но вот я стою, а мои руки целует рыдающая родительница.
— Пей чай, ма, — вытираю ее слезы. — Все будет хорошо.
Когда мама уходит, я хочу спрятаться под кровать и притвориться мертвой, но вместо этого я принимаю душ, наношу макияж и минут пятнадцать гипнотизирую нутро шкафа.
