глаз, фыркнул дырой на месте носа, выдувая кровяные сгустки…
— Палач…
— Куда? — спросил я, осторожно переваливая его на спину — Куда тебя?
Голова вроде цела, разбитое лицо не в счет, но столько крови… и… Увидев торчащую в груди Нимрода костяную рукоять ножа, я замер, вслушиваясь в свистящее неглубокое дыхание. Слишком много крови… слишком в плохом месте засел нож. Прошел между ребер и наверняка… а тут что? Осторожно приподняв край рубахи, я увидел еще одну резанную глубокую рану на два пальца ниже пупка.
Проклятье…
— Д-думал она любила меня… — красные от крови пальцы Нимрода Ворона вцепились мне в запястье.
— Тише… тише, Нимрод — пробормотал я, дотягиваясь до широкой низкой кровати и сдирая с нее простыню — Я зажму тебе раны и…
— Она ведь люб-била меня, палач… такого как я — и любила! Пела мне вечерами… целовала меня в затылок и шептала на ухо… такое ласковое шептала… я…
— Тише… тише…
— Я вернулся… омылся… сел к ужину… она нарезала свежеиспеченный хлеб… на ужин печеная рыба… вкусно… так вкусно…
— Не дергайся, Нимрод. Не тянись к ножу! — велел я, но все же пришлось перехватить его руку — Нет!
— И тут я ей сказал. Про тебя… она улыбнулась… потом я сказал ей про зеленоглазую сильгу… и то, что вы вошли в пещеру… А она… Рург… она…
— Она?
— Она вдруг побелела и кинулась к дверям… я подхватился за ней, схватил за плечо… а она ударила меня ножом… мы упали… покатились… опрокинули стол…
— Тише…
— И она ударила еще раз… я уже не чувствую ног, Рург…
— Ты выживешь. Потерял многовато крови, но ты и не через такое проходил, Нимрод. Ты справишься.
— Трорн…
— Что?
— Она что-то кричала… про Ямы… и про Трорн…
— Хребет Трорна?
— Да…
— Что она кричала, Нимрод?
— Я…
— Нимрод?
— Я думал она любила меня… думал меня хоть кто-то в этой проклятой жизни полюбил… но…
— Это была не она, Нимрод! — я наклонился к умирающему, крича ему в будто оседающее лицо — Не она! Кхтун овладел ею!
— Никчемная жизнь… никому не сгодившегося…
— Нимрод! Она любила тебя!
— Рург… Рург… возьми меня за руку…
Схватив его мокрую руку, я крепче сжал пальцы:
— Она любила тебя, Нимрод! Любила! Очень любила!
— Любила… — слабо улыбнулся Ворон и медленно опустил голову на пол — Любила меня…
Еще через мгновение он умер. А я остался сидеть рядом с ними на покрытом осколками полу, глядя на угасающую лампу. Вспышка… вздрагивающий огонек набирает силу и… окончательно потух, погружая комнату в кромешную тьму…
Конец первой части.
Тюрьма Буллерейла являлась живым и печальным доказательством старческих брюзжаний о том, что в прежние времена все было иначе. Люди были добрее, щедрее и куда менее склонны к совершению греховных деяний. И с ними было трудно спорить. Прежде и одного подвала было достаточно для размещения городских преступников всех мастей, а теперь же едва-едва хватало недавно выстроенной каменной длинной постройки с двадцатью тюремными камерами, двумя тесными пыточными комнатами и экзекуционного дворика окруженного высокими каменными стенами. А ведь городок не то чтобы сильно разросся за последние годы — если опять же верить слова седых как лунь стариков с их высокими посохами.
Место казни скрывалось от посторонних глаз далеко не везде. Живы еще были порой крайне причудливые и порой никому кроме одного старого племени неизвестные традиции по наказанию совершивших преступление. Но традиции эти исчезали. Сестры Светлой Лоссы из года в год настойчиво повторяли одно и то же, говоря, что даже лицезрение чужих мук приравнивается к греху требующему очищения. При этом не уточнялось считается ли за грех случайно брошенный взгляд и потому, дабы избежать даже малейшего шанса на подобное согрешение, места казни начали ограждаться высокими стенами, что не только скрывали от чужих глаз происходящее в них, но и надежно гасили перепуганные вопли не желающих умирать преступников. Понятно, что стенами не приглушить вопли пытаемых, но для этого имелись безоконные пыточные с толстыми стенами и плотно прикрывающимися дверьми. Ничто не смущает умы и души горожан. А палачу приходится исходить потом в душных казематах…
Хорошо, что меня толкнули в обычную камеру, где кроме меня уже томилось двое и где над заполненным соломой углом имелось зарешеченное небольшое оконце. Ступив внутрь, я повернулся к молодому безусому стражу и поднял связанные руки:
— Развяжи.
— Пусть собратья твои по греху развязывают! — ответил страж, но внушительно не получилось по причине сорвавшегося в самый неподходящий миг голоса. Побурев, страж хлопнул решеткой, лязгнул замком и поспешно удалился, стараясь держать спину как можно прямее. Второй стражник, постарше и смутно мне знакомый, смерил меня долгим задумчивым взглядом, но явно не преуспел в воспоминаниях и, опустив алебарду, тоже ушел.
— Давай развяжем, братишка — хрипло позвал меня уже немолодой заключенный из угла, неспешно поднимаясь — Убил? Других в эту камеру не бросят.
Окинув взглядом прекрасно знакомые мне стены, сложенные из лишь слегка отесанного серого камня, покрытого многочисленными надписями и знаками, я спокойно ответил:
— Верно… других в эту камеру не бросят.
В руке шагнувшего ко мне мужика с седой щетиной, что вот-вот грозила стать бородой, мелькнул небольшой нож с лезвием в палец длиной. Ловко двинув запястьем, он одним движением разрезал стягивающую мои запястья веревку.
— А чего не в кандалах? — поинтересовался продолжающий полулежать второй.
— Так уж у них вышло — пожал я плечами, осторожно разминая затекшие запястья и вглядываясь в двух обитателей камеры.
Все они выглядели спокойными. Но… я уже видел в них ту самую особую и так хорошо мне знакомую надломленность смертников. Они уже умерли несколько раз — мысленно. Сами себя отвели в разуме в пыточную, подвергнув себя мучениям, а затем, подталкивая себя суровыми тычками, повели спотыкающихся на казнь и дождались, когда на их шеи опустится топор палача. И уже не раз они задались тем вопросом, коим мы все хоть раз да задавались — что же ждет нас после смерти? И если обычно мы быстро забываем об этом вопросе, ведь смерть еще так далека, то тем, кто сидит в камере приговоренных и ждет своего последнего часа, от этого вопроса отмахнуться куда тяжелей…
— Кого убил-то? — продолжал расспрашивать седой, столь же неспешно возвращаясь в устланный соломой угол — Мы ведь слышали — ты собрат наш…
— Ты рубаху его не видишь что ли? От крови колом стоит… весь улился… не иначе глотку перехватил кому-то.
