ее мучила мигрень, а голова возьми и пройди. И так они теперь ежевечерне садились с отцом Никифором и лечились монетами — хорошо и на веки их положить, и на лоб, и к пояснице привязать — все помогает.
Рассказал об этом отец Никифор отцу Антонию да и предложил тоже монетами воспользоваться — к экземе их пластырем прилепить. Но тут отец Антоний вдруг опомнился, Понял он, что все это самое что ни есть искушение. Классическое искушение! Как описано в патериках. Свернул он эту монастырскую больничку, Фотинью Фроловну домой отправил, как она ни сопротивлялась, как ни настраивала против него других монахов, желавших продолжать очищение. Понял — пора как‑то вырываться из плена этих сестриц. Помолился он у мощей преподобного Сергия, сел на машину и приехал к Фотинии Фроловне:
— Спаси вас Господи, матушка Фотиния, много доставили вы мне радости и облегчения этим автомобилем, благодарю вас и за приют в вашем доме, но пора мне и честь знать. Вот, возвращаю вам ключи, документы, доверенность.
Она удивилась, браниться начала, а потом чуть не заплакала. А он все это на тумбочку в прихожей положил, и бежать на вокзал. Ну, думает, слава Богу, легко отделался.
Оказалось, не тут‑то было. Не так‑то просто вовсе от соблазна уйти.
Спустя некоторое время приходит к нему прихожанин, который несколько лет уже у него исповедовался, и говорит:
— Отец Антоний, я тут дачку в наследство от родителей получил — домик финский в Семхозе. А у меня самого там дача, так что этот домик мне ни к чему — позвольте я его вам пожертвую. Примите в дар. От чистого сердца. Только там никаких удобств — уборная во дворе, зато участок большой, в деревьях весь.
И дарственную написал, все оформил.
А отец Антоний давно уже о таком уединенном домике помышлял, чтобы можно было укрыться от человеческих глаз, поотшельничать, в полном покое помолиться Господу и подумать о жизни, о смерти, обо всем…
Поехал он туда — славный домик, в двух шагах от лавры, сделал там даже кое — какой ремонт, а туалет так и оставил во дворе — чем проще, тем лучше… Братия туда стала наезжать — отдохнуть, помолиться. В общем, все про эту фазенду отца Антония прознали.
А он возьми и посели туда свою прихожанку, которую как раз из дома пьяный муж выгнал, она с маленьким сынком по вокзалам мыкалась. Жила она там месяц, жила другой, третий. Кое‑кто из братии возроптал: такое было место хорошее для уединения, для молитв, а ты бабенку с ребенком туда сунул! Негде теперь дух перевести.
И вот как‑то ночью вышла эта жиличка во двор — ну мало ли зачем — может, луной полюбоваться, может, в туалет, и видит: подъезжают к ее домику «Жигули» «мокрый асфальт», вылезает из него женщина в темной косынке да в длинной юбке, отпирает багажник, достает оттуда канистру с бензином и начинает поливать деревянную стену. А потом как чиркнет спичкой по коробку. Дом сразу и загорелся, а женщина прыг в машину и укатила, а прихожанка выскочила из своего убежища, ворвалась в горящий дом, вытащила сыночка, и на их глазах все через двадцать минут сгорело дотла.
Вот после этого экзема на ноге отца Антония в псориаз переросла, потому как узнал он по описанию эту свою поджигательницу.
— Ну, и чем кончилось? Отстала от него после такого‑то эта Фотинья Фроловна, спаси ее Господи? — спросил кто‑то из монахов.
— Да, кончилось хорошо! Как надо все кончилось. Приобрел отец Антоний кое — какой духовный опыт и с этих пор стал избегать всякого владения, уклоняться от любой собственности, движимой и недвижимой. Потому что с ней, с этой собственностью, у монаха получается, как в предложении «мать держит дочь». Непонятно, кто держит кого. Поначалу подумаешь одно, а потом выходит, что и наоборот: то ли мышь грызет дичь, то ли дичь грызет мышь. То ли жизнь несет смерть, то ли смерть несет жизнь.
…Такую поучительную историю слышала я как-то раз от одного из дружественных монахов.
Исповедь вертухаю
Поехали мы как‑то раз в паломничество с Андреем Донатовичем Синявским и Марьей Васильевной Розановой: сначала в Печоры, где красуется знаменитый Псково — Печерский Успенский мужской монастырь, а потом уж и на малую родину Марьи Васильевны, в ее родной город. А там как раз у нас с моим мужем был дружественный епархиальный архиерей. Он поместил нас с Синявскими в гостиницу, а вечером пригласил в свои архиерейские покои на трапезу.
Это был чудеснейший вечер, Андрей Донатович и владыка сразу сошлись в разговоре, а прочие только внимали, не забывая, впрочем, и преизобильно угощаться, запивая угощение и соком, и превосходным красным вином.
— А вот у меня есть вопрос. Что вы скажете на это, владыка, — что‑то вдруг вспомнил Андрей Донатович, — Когда я сидел в лагере, там было много религиозников, то есть тех, кто сидел по «религиозным» статьям. Они молились, постились, пели псалмы, читали Евангелие… И на одного уголовника это подействовало — он вдруг уверовал. Да как! Весь устремился к Богу! Пожелал открыться и покаяться. Сидел он по статье за грабеж, а на самом деле он убил человека. Но это преступление не было раскрыто, и убийца не был найден.
И вот он пошел и все рассказал со слезами раскаянья вертухаю. Ну, подняли бумаги, достали то дело, потом суд, и дали ему вышку. Так мой вопрос — ну, так сказать, к Самому Господу Богу: как же так, в промыслительном плане, человек покаялся, а его за это расстреляли? Смущает это меня. Что вы скажете?
Владыка подумал, возвел глаза вверх и стал отвечать тихим таким голосом, как бы рассуждая сам с собой:
— Был у меня знакомый один — иеромонах. Служил он на сельском приходе, а когда служб не было, ездил на машине в Москву. И привязался к нему гаишник, который всегда стоял на повороте от того села, где этот иеромонах служил, прямо на шоссе, ведущем в город.
Как ни поедет иеромонах после воскресной литургии в Москву, так его этот гаишник и останавливает, придирается. Ну, ему священник даст денежку, тот и отпускает с миром. Но потом старец ему сказал, что это нехорошо — так вот развращать милицию взятками. И он решил гаишнику денег больше не давать.
Поехал он, как обычно, после воскресной литургии
