— Скоро придет телеграмма? — спросил Афанасий.
— Через час будет в аэропорту, — ответил связист, продолжая выбивать дробь.
— Так я пойду обратно, — сказал охотник. — Рыбу я там бросил, на реке-то.
II
Утро. Аэродром
Дом Касьяненко стоит на берегу Лены, на «узгорке», и глядит своими четырьмя окнами на широкую реку, на песчаный остров, где, окруженный водой, примостился старинный деревянный город Киренск. Дом у Касьяненко большой и шумный, и в самой большой комнате сыновья Касьяненко играют в аэродром. Настоящий аэродром находится рядом. Днем и ночью над крышей проносятся самолеты. К реву их моторов привыкли, он служит своеобразным барометром. Если слышен гул — значит погода хорошая.
И распорядок в семье подчинен ритму аэродромной жизни. В семь тридцать, надев кожаную куртку, Касьяненко-старший отправляется к своим вертолетам, и жена провожает его до калитки.
— На сколько? — спрашивает жена.
— Кто знает? — отвечает муж. У него певучий украинский говор. — Може, на денек, може. на недельку.
В это утро Касьяненко сказал, что его ожидает обычный трассовый полет на север. Он шел на аэродром по вытоптанной сапогами дорожке, пересекшей взлетную полосу, и прислушивался к басовым голосам моторов, проверяемых механиками.
К этому полю, промятому вдоль и поперек колесами самолетов и все-таки упрямо зеленому, пропахшему густым ароматом разнотравья, со всех уголков Восточной Сибири тянулись невидимые нити воздушных дорог: от северного Байкала, от эвенкийских таежных селений, от бодайбинских золотых приисков, от многочисленных «оперативных точек» — временных посадочных площадок кочующих геологоразведочных партий. Самолет был главным и универсальным видом транспорта в этих таежных местах, ставших плацдармом мощного промышленного наступления, размах которого особенно ощущался с началом семилетки. И пока еще не были проложены на склонах сопок шоссейные дороги и стальные рельсы не просекли леса, авиация снабжала жителей этих мест всем необходимым.
Киренский аэропорт вырос буквально на глазах, и старожилам показалось пророческим название городка, заложенного в давние времена первыми землепроходцами-казаками. Эвенкийское слово «киренгна» легло в основу этого названия, и означало оно «орлиное гнездо». Трудно было бы подобрать более точное по своей образности имя для северного сибирского городка.
В порту начинался рабочий день. Диспетчеры и радисты, отдежурившие ночь у своих аппаратов, сдавали смену напарникам, и те, отточив карандаши, продолжали вести на миллиметровке графики полета «чужих», транзитных, машин, идущих через Киренек, и вписывали в план-сводку номера «своих» самолетов, за которыми они обязаны были следить вплоть до их возвращения домой. Летчики заглядывали в комнату, где метеорологи вершили «дела небесной канцелярии», и озабоченно справлялись насчет облачности и ветерка. В отделе перевозок, в «хозяйстве» Павла Ивановича Згирского, человека, выбравшего самую хлопотливую специальность в летном деле, то и дело щелкал репродуктор селекторной связи и аэродромные службы предъявляли новые и новые требования:
— Павел Иванович, прибыла этнографическая экспедиция из Академии наук, просят разбросать их по эвенкийским селам.
— Павел, срочно машину в северобайкальскую тайгу, к геологам. Там какой-то медведь разорил склад, ребята голодают.
— Поступила заявка от колхоза, надо перевезти корову.
— Павел Иванович, дорогой мой, вы меня загрузили цыплятами, а чем я их кормить буду? Достаньте хоть пшена, что ли...
Шоферы выводили свои бензовозы из гаражей, и механики снимали покрытые росой чехлы с самолетов, готовых отправиться в дальние рейсы к изыскателям, работавшим у створа будущей Усть-Илимской ГЭС, к слюдянщикам Мамского района, золотодобытчикам Бодайбо.
В этот утренний час заместитель начальника авиаподразделения Науменко завершал обычный обход портовых служб. Науменко был доволен результатами проверки: огромный и сложный механизм, называвшийся аэропортом, действовал слаженно и четко. Как всегда, Науменко задержался в диспетчерской — центре «нервной системы» порта. Диспетчер местных воздушных линий, пожилой усатый грузин — как и большинство диспетчеров, он был в свое время пилотом и перешел «на землю» после того, как медики запретили ему летать, — протянул начальнику сводку, в которой были отмечены рейсы и пункты назначения киренских машин.
— Куда идет «МИ-4»? — спросил Науменко.
— На север, к геологам, — ответил дежурный.
Северную трассу называли «нулевой», потому что она проходила почти строго по меридиану Киренска. Это была самая длинная из местных линий и, пожалуй, самая тяжелая, потому что летчику на протяжении семи-восьми сотен километров приходилось встречаться с самой разнообразной метеорологической обстановкой, да и, кроме того, «нулевой» маршрут не отличался удобными посадочными площадками.
— Летит Касьяненко?
— Он, — ответил диспетчер.
— Что ж... Доложите о прибытии.
— Значит, в дорогу?
— Да.
— Ну, будь здоров! Так запомни: подход к точке только с запада, со стороны Кривого озера. В центре поляны — лиственницы высотой до двадцати метров. Левее деревьев — ручей, скрытый травой.
— Добре. Ну, бувайте!
Касьяненко защелкивает планшет и берет барограф, мягко подпрыгивающий на пружинных подвесках. Скробов провожает его к полю, и он» идут нога в ногу: приземистый медлительный силач Касьяненко и сухощавый легкий Скробов — лучший пилот аэропорта. Почти все киренские «асы» проходили подготовку у Скробова. Касьяненко, перед тем как стать первым пилотом «МИ-4» тоже летал на легком «Яке», и нередко, как и сейчас, он заходит в управление, чтобы посоветоваться со своим первым учителем. И по традиции командир провожает своего бывшего ученика в трудные рейсы.
Скробов наблюдает, как Касьяненко не спеша взбирается по металлическим ступенькам в кабину вертолета, и вслед за ним так же неспешно и уверенно занимают свои места второй пилот Ясаков и механик Бахарев. Длинные широкие лопасти вертолета, прогнувшиеся под собственной тяжестью к земле, начинают, выпрямляясь, вращаться.
Трава под машиной ходит волнами. Словно поднятый мощным воздушным потоком, вертолет отделяется от земли. Испытывая силу и надежность, мотора, Касьяненко снова опускает машину; вертолет мягко приседает на четырех лапах — шасси — и снова взмывает в воздух. Вскоре облака» и сопки скрывают его.
Сигналы, летящие по радиоволнам, еще связывают вертолет с Киренском. Но через несколько часов эта связь прервется. Лишь спустя неделю, когда экипаж выполнит задание и машина ляжет на обратный курс, радист аэропорта услышит голос Касьяненко.
У Скробова звонит телефон: летчик слышит взволнованный голос Екатерины Ивановны Хохлачевой, дежурной медсестры отдела санитарной авиации:
— Василий Константинович, санитарные самолеты готовы к вылету?
— Как всегда. А что стряслось?
— Тяжелобольной в тайге, очень далеко отсюда.
— Координаты?
— Самые приблизительные. Река Чиркуо, километров двадцать от устья. В Наканно местные жители подскажут.
Скробов развертывает на столе рулон — карту. Пилоты и механики, гудевшие молодыми басами в комнате, смолкают, догадавшись по отрывкам разговора, что произошло «чепе».
...Район Нижней Тунгуски вдается в обширную и пустынную часть Восточной Сибири острым длинным языком. Вот здесь, на северной границе области, в зеленых лужах тайги синей лентой лежит Чиркуо, приток Вилюя.
Скробов — летчик минимума «один-один». Есть такое определение на летном языке. Это значит, что ему разрешается летать при высоте облачности в сто метров и видимости в один километр. Попросту говоря, самолет Скробова могут выпустить в любую погоду. Сколько раз он летал в северную тайгу на самые трудные задания? Сто, тысячу, десять тысяч? Скробову знакомы на северной трассе каждый кустик, каждая виска (Виска — ручей, протока). Песчаные берега рек, полого спускавшиеся к воде и утрамбованные силой течения, он ощупал колесами своего моноплана.
Он знает, что близ устья Чиркуо нет ни одной посадочной площадки. Берега реки здесь каменисты и обрывисты. Лишь одно светлое пятно в темно-зеленой тайге отметит глаз пилота. По своим размерам оно как будто могло бы послужить посадочной площадкой, но это марь. Скробов видел ее однажды с бреющего полета, когда летал сбрасывать продукты геологам: предательская твердость гладкой поляны, а присмотришься — темные припухлости кочек, упругие колебания высокой болотной травы и кое-где зайчик отраженного водой солнечного света. Приземлишься, не разгадав обмана, и хрустнут, ударившись о кочку, шасси, и тупой нос вставшего на дыбы «Яка» с шумом разбрызжет черную болотную воду.
