очами ясными — оживет его сын, как иные, жизнью битые, оживали.
— Сынок, как жить теперь будем? — осторожно спросил старик. — В летах ты уже таких, что пора бы и жену в дом вводить…
Услышав это, обережник усмехнулся.
— Отец, какая жена? Я — колдун. Вне рода мы. Вне обычаев. И семей у нас нет. В городе я не останусь. Повидаться приехал. Проведать. А завтра обратно в Цитадель отправлюсь, на мой век там покойников хватит.
У Строка жалко вытянулось лицо. Возникший было в дверях Яська круто развернулся и снова кинулся блевать.
— Прости, сынок, не разумею я обычаев ваших, — старик вытер глаза.
— Не по сердцу тебе, что я труповодом стал? — спросил Тамир, сам не понимая — откуда, из каких глубин души лезет эта желчь и изливается на породившего его человека.
— Не труповод ты, — вдруг твердо ответил отец. — Ты сын мой. Им и останешься.
И старик порывисто обнял этого чужого рослого мужчину, которого не понимал, но которого, тем не менее, любил всем сердцем, и в котором чуял родную кровь. Чуял даже сквозь отчуждение, пролегшее между ними, сквозь долгие годы разлуки.
— Пойдем на буевище, сынок, — хрипло произнес Строк. — Матери поклонишься. Она все глаза выплакала, тебя дожидаясь. А уж когда из Цитадели возвращалась, по две седмицы, как мертвая, на лавке лежала.
— Она ездила ко мне? — удивился Тамир.
— Покуда силы были: в год по два раза. Да все впусте.
"Видать, Донатос не пускал, — догадался про себя колдун. — Знал, что на пользу не пойдет. Оно и верно".
…На жальнике, который прятался в рощице за городским тыном, Тамир с отцом пробыли до вечера. Колдун подправил холмик, окропил его кровью, словно не доверяя тому, кто по осени затворил матери путь в мир живых. Зарыл в могилу оберег с мудреным наузом, чтобы никто не смог Млаву поднять и потревожить.
И лишь после этого они с отцом долго стояли и молчали. Сыну было нечего сказать, а старику, который худым, костлявым плечом прижимался к молодому, налитому силой, говорить не хотелось. Он было решился вспомнить, каким Тамир был в детстве, но поглядел на его застывшее лицо и проглотил рвущиеся с губ слова.
Когда они возвращались назад и уже почти подошли к воротам, Строк вдруг, взял обережника за руку и заговорил:
— Ты прости, ежели что не так, сыночек. Может, обидно тебе, что Яську я пригрел?
— Да пускай живет, — отмахнулся колдун. — Ему защита, тебе подмога.
— Пойми, Тамирушка, — вновь заговорил отец, пытаясь объяснить сыну ход своих мыслей. — Стар я. Пекарню, вон, хотел совсем закрыть, не осталось силы на труд. А чужих нанимать боязно. Ум надо живой, острый иметь, чтобы за делом следить, чтоб не захирело, да не разворовали. А я, сам видишь…
Он виновато развел руками и продолжил:
— А Яська вроде свой — родня, да и один, как перст. Авось и сбережет дело родовое. Да и мне не так муторно жить. Вот закончишь служение, вернешься, будет, что перенять в оборот.
Колдун сперва даже не понял, о чем толкует собеседник. А когда понял и заглянул в выцветшие слезящиеся глаза, то слова, готовые сорваться с губ, примерзли к языку. Сколько было в Строковом взоре надежды! Не смог сын разуверить отца в обратном. А потому молча кивнул и сжал костлявое плечо. Не зачем старому хлебопеку знать, что служение Цитадели не закончить до самой смерти.
***
Вечером, дождавшись, покуда отец заснет, Тамир сдернул с сундука посапывающего Яську и потащил того на двор. Паренек от ужаса лишился голоса и беззвучно кричал, цепляясь за дверь. Решил, видать, что хотят его вышвырнуть на улицу, на потеху Ходящим. Но обережник безжалостно выдернул трясущегося мальчишку из избы, да еще пинком приободрил:
— Не блажи, — шикнул колдун. — Со мной не сожрут. Поговорить надо.
Малец отчаянно закивал и попятился обратно в дом.
— Да стой ты, дурень, — зло дернул его за ухо мужчина, не желая пускаться в долгие объяснения о том, что бояться нечего, поскольку защитные резы на подворье он обновил.
За шкирку мужчина выволок трясущегося паренька под старую липу, отвесил пару затрещин, чтобы перестал вырываться, и сказал:
— Слушай и вникай, бестолочь. Я через день уеду. Завтра поутру сбегаешь за посадником, скажешь: на Строковом дворе ждет его колдун. Пусть придет — дело до него есть.
— Господин, — залепетал мальчишка, у которого горели разом и затылок и ухо. — Дак он же меня и слушать не станет…
Перед глазами стали роскошные хоромы городского головы, к которым и подступиться-то было боязно. Да еще в вихрастой голове Яськи не укладывалось, что почтенный Хлюд — самый богатый купец Елашира — к кому-то явится по приказу, будто холоп.
— Как же я такое самому посаднику скажу?!
Но наузник не разделял его робости, лишь усмехнулся и ответил:
— Ртом.
В ответ Яська испугано икнул и в душе взмолился Хранителям, чтобы сын Строка побыстрее отбыл восвояси — в Крепость или еще куда, подальше отсюда только. В умишке же шевелилась тревожная мысль: "Такой прирежет и рука не дрогнет. А потом еще и поднимет". И мальчишке блазнилось, будто бы въяве он чувствовал страшную силу, которая волнами расходилась от этого молодого высокого мужчины. Вот только Тамир даже не заметил, какой жути, сам того не желая, нагнал на паренька, и продолжил говорить:
— Завтра, едва от старосты вернешься, весь дом от крыльца до охолупня отмоешь. И не приведи тебе Хранители хоть вершок пропустить. Удавлю, как кутенка. Чтобы к вечеру вся изба блестела. Впредь будешь держать все в чистоте, а за отцом моим ходить, как за родным. Одряхлел он, но на закате лет жить будет, как человек, а не как свинья в хлеву. В баню води каждую седмицу. Стирай. Хлебово готовь. Да пока он в разуме, проси, чтобы ремесло свое передал. Я уговорю его. Как помрет — дом и пекарня тебе отойдут. Посаднику скажу завтра. Но заруби на носу: узнаю, что слово худое отцу сказал, обворовал или
