нагружать. Она избалованная и изнеженная, как бы не померла. Она стоила дорого.
– Возиться с ней, – фыркнула повариха и махнула рукой. – Иди, Вильд, я дам ей одеяло. А ты, немощная, ешь. – И поставила перед ней горшочек.
– Я сыта, – мрачно ответила Ингрид.
– Вот как? – дородная женщина запрокинула голову и трубно расхохоталась. – Да она никак обиделась! Но-но, это уже глупость, что-то тебе не по статусу обижаться на подначки, девушка. Хлебом попрекать я тебя не собиралась, он не мой. Ешь!
– Я не обижаюсь на мелочи, – холодно ответила Ингрид. – Я сыта. Меня уже кормили.
Повариха помедлила и убрала горшочек. Улыбка никуда не делась из мельчайших морщинок, окружавших её глаза, и оттого они казались матерински-ласковыми.
– Ладно, раз есть не хочешь, стало быть, не помираешь. Вот тебе одеяло, ложись на этой вот скамье, да придвинь её к боку печки, чтоб теплее было – она будет греть всю ночь. Сейчас полость подстелю.
Полость оказалась козлиная, да ещё и изрядно вытертая, но Ингрид, уставшей только что не смертельно, да еще и разомлевшей в тепле, было все равно. Она перевернула шкуру мехом вниз, растянулась, завернула страдающее тело в шерстяное одеяло и провалилась в сон – глубокий, как бездна, и без следа сновидений.
До самого утра Инге все казалось, что она никак не может согреться, но так как спину подпирал стойкий жар печи, и холода быть не могло, она поняла, что это просто сон и, кроме того, свидетельство притаившейся болезни. К утру разболелось горло, потом голова, и все это было в равной степени плохо, потому что не только затрудняло жизнь, но и грозило повторением уже однажды перенесённого абсцесса. Здесь подобные вещи наверняка лечить не умели, а умирать Инга пока не хотела, несмотря ни на что.
Печь едва подостыла к утру, всю ночь сквозь сон Инга, намёрзшаяся во время остановок в лесу, следила за этим, но тепло, касавшееся её лица и рук, не прикрытых одеялом, успокаивало. Ещё не притишая света холодных звезд, в Свёерхольм заглянуло утро, и кухарка, подталкивая в спину зевающую чернавку, появилась возле печи. Инга подумала, села на скамье, поняв, что всё равно проснулась, и тщательно ощупала лимфоузлы. Болеть-то они, конечно, болят, но, кажется, пока не по поводу абсцесса. Глупо было бы помереть от какого-то нарыва, выжив полгода на рудниках, а до того – полгода на подтаскивании камня. Тело сильно ныло, будто избитое, но слабости, которая превращает кости и мышцы в кисель, к счастью не было. А она-то думала – дойдёт и свалится. И уже не встанет. Дошла. Не свалилась. А любую не слишком серьёзную болезнь лечит хорошая еда в сочетании с хорошей работой. Инга нашарила на полу свою разбитую обувь и принялась натягивать её на ноги.
Кухарка, углядев её, миролюбиво помахала мягкой и при этом – видно невооруженным глазом – по-мужски сильной ладонью.
– Да спи уж… Выспись.
Инга спокойно посмотрела на неё, а затем перевела взгляд на пустой дровяной ящик и прислонённые к нему топоры – поменьше и побольше. Первый был ей, вроде, по руке, второй тяжеловат, но оба очень хороши для рубки дров. Нагнувшись, она подхватила тот, что поменьше, и зашлёпала к выходу во двор, на ходу примеривая топорик к руке.
– Эй! – Оглянувшись, Инга увидела искреннюю, совсем необидную и в чем-то матерински-обеспокоенную насмешку. – Да ты топор-то удержишь в руках? В тебе ж душа еле держится!
Девушка пожала плечами и продолжила путь к двери, плотно прикрытой на ночь и для тепла обитой по краям чем-то вроде плотно свалявшейся пакли. Повариха пожала плечами и весело хмыкнула.
– Как бы не покалечилась, – буркнула она, но больше для себя и по привычке говорить сама с собой.
Во дворе было темно, особенно ещё и потому, что у ворот горда горел костёр, мешавший полно воспринимать свет, идущий от снега и сероватого неба. Мороз больно покусывал шею и лицо, а также руки, непривычно не защищённые рукавичками. Инга остановилась и запрокинула голову. Ей редко приходилось вставать так рано по доброй воле, а известно, что когда тебя растолкали, никакие красоты мира не способны войти в сердце и мозг, жаждущий одного только сна.
Напиленные чурки были аккуратно сложены в высокую поленницу, прикрыты сверху широкой плотной крышей, защищающей и от снега, и от дождя, они ещё пахли свежим распилом, сосной и лесом. Недавно уложенная поленница, очевидно, с одного края немного взято, с самого верха. Инга подошла, примерилась. Чурки, конечно, крупноваты под её руку, хорошо хоть уложены аккуратно… Ничего. Если работа не тяжела, она быстро приводит человека в порядок. Девушка выбрала полешко потоньше и поставила его на пень для рубки. Она всегда любила колоть дрова.
Половинки брызнули из-под топора не сразу, пришлось ударить раза три-четыре, углубляя щель. Работа прогнала сон, а чуть позже – и холод, и дурно обутые ноги перестали стыть в сбитом, плохо утоптанном снегу. Инга рубила, пока руки и колени не начали дрожать, а желудок не принялся взывать о наполнении. Возле пня выросла на снегу небольшая кучка, вполне достаточная на одну протопку. Выглянувшая во двор повариха несколько мгновений наблюдала, как хрупкая террианка машет топором, что-то пробурчала себе под нос и крикнула:
– Из одного поленца щепы наколи! Под растопку и лучину.
Девушка равнодушно пожала плечами. Щепу так щепу…
В кухне она разулась у двери и осторожно опустила в ящик у устья печи охапку мелких поленцев с горсткой щепок поверху. Ноги в работе плохо угрелись, жаль. Поглядев на неё, трудно дышащую, повариха нахмурилась и показала на скамью у печи.
– Ну-ка, посиди. Остальные дровишки и Сквен принесет. – Многозначительно покосилась на чернавку. Та, крепенькая, как боровичок, хоть и невысокая, бодро подтянула на ногах меховые пинетки и заспешила на холод. Проводив её взглядом, Инга краем глаза отметила и добротную одежду, и хорошую обувь. Девица, несомненно, была рабыней, причём из последних, но одели её хорошо, тепло. Видимо, здесь рабов приберегали, как любое хорошее имущество. Как обученный, полезный скот. Девушка скривилась.
Она подтянула колени к подбородку, принялась разминать ступни, совсем захолодевшие от прикосновений к ним снега сквозь тонкую подошву. Никогда-то у неё на родине не умели делать толковую обувь! В печи уже вовсю полыхал огонь, раздутый из сохранившихся в глубине угольков, а чуть выше стояли готовые
