Женщина на персике
Рассказ
Утро выдалось прохладным и ясным. Солнце нехотя всходило из-за горизонта; его ярко-оранжевый сегмент уже показался над полосой тёмных облаков, которые скопились над горизонтом.
Солнечный свет разливался по небосводу розовым куполом, щедро освещая землю. Я вышел на утреннюю тренировку, которую приучил себя делать пять дней в неделю, оставляя два дня на отдых. Ровно час я кидал мяч в баскетбольную корзину, ловил его руками или с удовольствием принимал то левой, то правой ногой, отбивая в футбольные ворота, которые стояли напротив баскетбольного щита. Такая тренировка заряжала меня энергией и наполняла упругостью мышцы, которые должны удерживать моё расхлябанное правое колено. В это утро броски прицельными не получались; мяч упрямо не хотел влетать в узкое горло сетки, ударяясь то в щит, то в обруч. За час я должен был пятьдесят раз попасть мячом в баскетбольную корзину. Зазвенел будильник мобильника, тренировка закончилась на сорок первом успешном броске.
«Вот рыбья холера», – пронеслось в голове выражение Марютки. Настроение после этого воспоминания почему-то улучшилось.
«Сорок первый» – ранняя революционная мелодрама Лавренёва, трагический романтизм которой отпечатался в юном сознании как небольшая повесть и кинофильм со знаменитыми актёрами.
Поэтические опыты молодой революционерки вызвали ироничное воспоминание о том, как она пыталась рифмовать непослушными корявыми строками собственные чувства и политические измышления:
Как казаки наступали,
Царской свиты палачи,
Мы встренули их пулями,
Красноармейцы-молодцы,
Очень много тех казаков,
Нам пришлося отступать.
Евсюков геройским махом
Приказал сволочь прорвать.
Мы их били с пулемета,
Пропадать нам все одно,
Полегла вся наша рота,
Двадцатеро в степь ушло.
Слово «двадцатеро» вызвало у меня двоякую иронию, направленную внутрь себя, потому что в юности мне часто приходилось придумывать слова, которые не существовали в словарях, но, как мне казалось, создавали гармонию и рифму. Иногда я сам, как Незнайка в поэтических опытах на слово «пакля» рифмовал: «рвакля – шмакля»… Мне казалось, романтические чувства, которые переживал в юном возрасте, невозможно описать простыми, всем понятными словами, поэтому ссылался на Маяковского с его неологизмами и старался придумать новые слова с потаённым и одновременно ясным смыслом. Все эти мысли перекрылись воспоминаньями о красоте Изольды Извицкой, которая помогла мне запомнить Марютку, обаятельную, притягательную, поэтессу и снайпера.
«К чему эти воспоминания?» – спросил я себя, уходя со спортивной площадки и переключаясь на бытовую повседневность.
Мною давно замечено: ничего случайного в жизни не происходит, всё имеет какой-то смысл, который иногда просто невозможно понять. Надо было собираться на работу, моя специальность агронома-садовода давала мне возможность подрабатывать, приводя в порядок приусадебные участки зажиточных граждан.
* * *
Как всегда, в 7-30 я миновал странный Т-образный перекрёсток, знак перед которым показывал – главная улица направо, но не прямо, и подъехал к дому из светло-кофейного кирпича. Его двухэтажный фасад был ярко освещён утренним октябрьским солнцем, тёплые лучи отражались в узком высоком окне, которое вытянулось по боковой стене. За стеклом смутно виднелась винтовая лестница, которая поднималась с первого на второй этаж. По идее архитектора, естественный свет через окно освещал ступени и выполнял роль индивидуального архитектурного замысла, который выделял этот дом от других. Крыша была накрыта тёмной медью, которая придавала зданию сходство со средневековым замком. Ворота из листового железа были покрашены масляной краской, кое-где уже облупившейся. Перед домом приютилась чья-то избушка «на курьих ножках», которая никак не хотела исчезать за приемлемую для хозяйки цену. Упрямая ветхая изба при помощи пьющего хозяина всё время поворачивалась задом, когда хозяйка особняка пыталась договориться с владельцем о продаже этого убогого чуда. Бабу-Ягу я в этой избушке не видел, но какаято кикимора или современный леший там наверняка проживали.
Меня это не касалось, но фасад хозяйского дома явно проигрывал, возвышаясь над этим неказистым сооружением.
Я прошёл в сад. Осень уже отпечаталась на некоторых деревьях желтизной и бордовостью. Яблоки и груши поспели и были уже убраны. В глубине продолговатого сада остались только поздние персики, который висели на довольно высоких деревьях. По заданию хозяйки мне необходимо было сорвать созревшие плоды, уложить их в ящики, убрать урожай в подвал и навести порядок под деревьями.
Я установил высокую стремянку под ближайшим персиковым деревом, убедился, что все четыре опоры устойчиво торчат в мягком грунте, и отправился за ведром для плодов. В это время из дома вышла хозяйка, это было неожиданно, раньше девяти утра она в саду не появлялась. Не спеша прошлась по дорожке, временами вскидывая руки и делая физические упражнения, несколько раз вставала на носки, как балерина, что смотрелось очень грациозно и артистично, так казалось на мой непрофессиональный взгляд. Для меня она была таинственной юной женщиной, которая никогда со мной долго не разговаривала, глядела на меня без всякого интереса, её зеленоватые глаза смотрели будто сквозь меня, но без пренебрежения. Мы разговаривали только по её инициативе, называя друг друга по имени-отчеству. Меня это устраивало, её, видать, тоже, потому что я был очередным садовником, который сменил неугодного, она – хозяйка большого дома.
Взяв ведро, я приладил к нему крючок для подвески на ветки и направился к дереву. Боковым зрением отметил, хозяйка продолжает двигаться и радоваться солнечному утру. Спокойно поднялся по лестнице; прохладные, пушистые на ощупь и душистые желто-розовые плоды опустились в ведро. Я залюбовался веткой, усыпанной восковыми плодами с характерным седоватым пушком; складывалось впечатление, будто налёт утреннего тумана остался на крупных плодах, и сквозь их восковую замутнённость сочный персик просматривался так прозрачно, что виднелась косточка. Осторожно, стараясь, чтобы персики не падали на землю, я отрывал плод и опускал в ведро. Магия волшебного осеннего утра разрушалась на глазах, а пластмассовое ведро быстро наполнялось.
Я снял ведро с ветки, не выпуская его из рук, медленно спустился вниз и вздрогнул от неожиданности, рядом со стремянкой стояла Анастасия Матвеевна, подавляя волнение, предложил:
– Угощайтесь!
– Они немытые, – спокойно произнесла хозяйка.
– А вы не беспокойтесь, ядохимикатами мы не пользовались, а свежие, только сорванные плоды сами себя очищают от вредных бактерий специфическими ферментами, так меня учили.
– Тогда я сама сорву, вон тот на самой верхушке.
Она легко вспорхнула на стремянку и оказалась надо мной. Яркий летний сарафан, из-под которого вырастали загорелые крепкие ноги, промелькнул перед моими глазами, как плащ тореадора.
Я мгновенно оценил опасную красоту соблазнительного женского тела и опустил глаза в землю.
– Осторожнее, «девушка на персике», – пробормотал я тихо.
– Насколько я помню, девочка была на шаре?! Впрочем, кажется, была и с персиками. Вы любите живопись?
– Сам не рисую, но кое-что знаю, – ответил я и отошёл на некоторое расстояние, чтобы не соблазняться античным притяжением хозяйки, которая, подчиняясь непонятному капризу, оказалась рядом.
– Сезанн очень порадовался бы такому обилию разноцветных плодов, – сказал я и посмотрел ей в лицо, стараясь не вглядываться в зеленоватые глаза. Но мне это не удалось. В её взгляде появился интерес.
– Так он писал яблоки, – ответила она улыбкой.
– Яблоки были самыми дешёвыми фруктами, – нашёлся я.
Что-то таинственное, совершенно мне непонятное происходило в саду.
– Придержите, пожалуйста, лестницу, – проговорила хозяйка с нажимом. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться в исходное место и ухватиться за раздвинутые стойки. Анастасия Матвеевна стала медленно подниматься к заветному персику, её колени оказались на уровне моих глаз. Всё моё существо пронизал аромат проснувшегося женского тела, которое пульсировало возле меня своими жизненными соками. Я понимал щекотливость момента, но любопытство, возбуждение и ответственность за её жизнь пересилили, и когда Анастасия стала подниматься выше, основательно взялся за стремянку, чтобы она случайно не завалилась, и взглянул вверх. Летний сарафан тонким воздушным парашютом нависал над моей головой, из колокола пёстрой ткани на меня опускались загорелые ноги, на уровне моих глаз оказались розовые ноготки маленьких пальчиков, которые завлекательно выглядывали из простых пластмассовых «вьетнамок»; розовые, младенческие пяточки были совсем рядом, мне захотелось их поцеловать. Я перевёл взгляд выше, округлые коленки взволновали меня ещё больше; я не смог остановить своё мужское любопытство, поднял глаза и увидел, как в глубине или вышине сарафана сходятся вместе соблазнительные женские бёдра.
