«Фолкнер, — пишет П. Палиевский, — был таким диким талантом. Но он не отступил и не покорился, хотя много раз запутывался в сетях мастерства и прорывал их, уходя дальше. Ему довелось испробовать на себе почти все авангардистские новшества, — и в этом нет ничего удивительного, потому что он был самый настоящий провинциал, двинувшийся в столицу за правдой».
Это цитата из статьи «Открытия Уильяма Фолкнера». Надо сказать, что здесь, как и в других работах, П. Палиевский постоянно сопоставляет величины громадного диапазона: Фолкнер — Твен, Фолкнер — Шолохов, Фолкнер — Хемингуэй, Фолкнер — Камю. Намечается неожиданное родство Фолкнера с нашим национальным гением — Шолоховым, который силой своего реализма поднимал с самого дна жизни неподвластные другим народные характеры. То же и Фолкнер, чьи персонажи опровергали представление «интеллигентской» литературы, которая подобных типажей «героически» похоронила.
«Но Фолкнер, — говорит П. Палиевский, — как раз и доказывал, что чистота не погибла, что она имеет силу прорасти грязь, подчинить и обратить её в свой „состав“, что в этом и есть неукротимое существо жизни. Не идеальное, вдобавок, а реальное, совершающееся каждую минуту за соседним окном.
Он призвал для этого своего главного свидетеля — народный характер. Всё, что накопилось столетиями неписаных правил, народных убеждений, действует у него — или дремлет, как тяжесть, которая не отпускает действовать произвол, поворачивает его всё равно, шлепком, в центр, к главному направлению, и молчаливо учит. Эта безмолвная сила, неуклонно разворачивающая свой план, производит самое странное и в то же время очень реальное впечатление. В каждом характере, изображённом им, она доказывает — как было сказано об одной из своих героинь — „безразличие природы к колоссальным ошибкам людей“».
Я приношу свои извинения читателю за обширные цитаты, но ведь без них просто невозможно ощутить обаяние текста, сгущённость и прочность авторского слова. Всё это свойственно и другим работам П. Палиевского, в частности статье «Маргарет Митчелл и её книга» (1982).
В том же 1982 году П. Палиевскому удалось — с немалыми трудностями — пробить в издательстве «Художественная литература» роман Митчелл «Унесённые ветром». Два тома вышли мизерным по тогдашним меркам тиражом десять тысяч экземпляров. В предисловии П. Палиевский отмечал, что уникальность романа в типаже его центральной героини Скарлетт О’Хара, назвав её «покорительницей Америки».
«В американской литературе XX века, — пишет он, — нет более живого характера. Проблемы, неразрешённые комплексы, имена — это пожалуйста; но чтобы был человек, который перешагнул за обложку книги и пошёл по стране, заставляя трепетать за свою судьбу, — второго такого не отыскать. Тем более что захватывает она неизвестно чем; буквально по словам английской песни: „если ирландские глаза улыбаются, о, они крадут ваше сердце“. Ретт, её партнёр, выражался, может быть, ещё точнее: „то были глаза кошки во тьме“ — перед прыжком, можно было бы добавить, который она совершала всегда безошибочно».
Исторический фон романа — гражданская война, Север против Юга (на стороне последнего сражались два деда Митчелл), обретение страной свобод, со всеми вытекающими отсюда последствиями: «Передовые силы праздновали победу. Но, как выяснилось, дело свободы продвинулось недалеко. На поверженные пространства пришёл строй, о котором сказал поэт: „знаю, на место цепей крепостных люди придумали много иных“. Финансовая аристократия сменила земельную. В стране, лишённой опыта истории, противоречия прогресса сказались с особой остротой: хищничество, спекуляции и циничное ограбление труда расцвели, почти не ведая препятствий».
Словно бы всё это написано П. Палиевским не в 1982 году, а десятилетием позже — о нас самих, о «русских янки» и нашем диком капитализме…
Возвращаясь к роману «Унесённые ветром», мы следим за мыслью П. Палиевского, которая сопрягает имена Митчелл и Фолкнера: «Пусть отпечатались в Скарлетт черты наступившей эпохи, пусть не могла она им противостоять, усваивая худшее. Но помимо эпох, есть нечто проносимое человеком сквозь них, чего он добивается и достичь в них не может — надежда, реальная в непрерывном усилии её осуществить. И это усилие Митчелл воплотила в Скарлетт с редкой для новейшей американской литературы настойчивостью. В этом смысле она была сестрой Фолкнера, хотя и непризнанной».
Позднее, уже в разгар перестройки, на советские экраны прорвался фильм по роману «Унесённые ветром». Главную роль в нём сыграла — не американка, нет — замечательная английская актриса Вивиен Ли. Презентация состоялась, кажется, в 1988 году, в Большом зале Центрального Дома литераторов (ныне, из-за «циничного ограбления», у писателей практически отобранного). Перед показом выступили посол США в СССР Мэдлок и Пётр Палиевский, который сказал о Скарлетт-Ли: «У Вивиен Ли было это лицо, „которое что-нибудь да значит“, как бы ни обманывала им её героиня». И ещё: «И зрители приняли её безоговорочно. Это была Скарлетт».
Мостком между первой главой «На Западе» и второй — «У нас» может служить работа «Хаксли и Замятин». Автор говорит о том, какими глубокими связями соединены две фантастические антиутопии — замятинские «Мы» (1920) и «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли. Речь идёт не только о мощном воздействии русского писателя на всю антиутопическую литературу Запада; их объединяла общая тяжёлая судьба. «На Западе — старались списать, пользуясь нашим небрежением, на „тоталитарный социализм“; у нас — с традиционной нашей угловатостью и нежеланием разбираться в „оттенках“ — отвергали с порога…». Добавлю, что публикация на Западе романа «Мы» в 1925 году отозвалась и личной драмой Замятина. Воспринятая в СССР как злобная карикатура на революцию, эта антиутопия послужила началом травли писателя, вынужденного обратиться к И. В. Сталину с просьбой выехать за границу, которая была удовлетворена (1931 год). Не принятый в эмигрантских кругах (Замятин до конца жизни оставался советским подданным), он почти утратил творческий пламень.
Но в работе П. Палиевского речь о другом. О той грозной опасности, какая надвигается на человечество, прежде всего на обеспеченный и беспечный «золотой миллиард». «Невидимая смерть, наступающая изнутри, — говорит автор, — от перестроения жизни по техническому образцу; отсечение её от скрытых источников, объявленных вымыслом, и помещение в быстро растущую функциональную клеть-скорлупу. То есть результат как бы естественного и необходимого развития цивилизации». Теперь эта опасность, как никогда ранее, близка и нам, нашему обществу, титульной нации России…
Два великих имени, два Михаила привлекают внимание П. Палиевского в главе «У нас»: Шолохов и Булгаков — «Мировое значение М. Шолохова» (1972), «„Тихий Дон“ М. А. Шолохова» (1980), «Шолохов сегодня» (1986), «Шолохов и Фолкнер»(1987), «И вот берег (К 85-летию Шолохова)» (1990), «Последняя книга М. Булгакова» (1969), «В присутствии классика» (1991), «М. А. Булгаков» (1999). Впрочем, автор обращался — и не раз — к другим русским классикам.
Например, к Бунину. В 1964–1967 годах маленький коллектив под руководством А. Т. Твардовского готовил для «Худлита» девятитомное Собрание сочинений Бунина. И чтобы разбавить мои статьи-послесловия (к 1, 2, 4, 6, 7, 9-му томам), П. Палиевскому предложили написать статью к тому пятому — начало эмиграции, проза 20-х годов, тема любви-страсти. Работа получилась превосходная. Но автор никак не желал давать прямых политических оценок, какие тогда требовались. А кроме того, высоко оценил эмигрантскую прозу. В результате Твардовский статью зарубил; пришлось дописывать мне.
А классики Золотого века? В свою книгу П. Палиевский отчего-то не включил ряд небольших, но прекрасных очерков о Пушкине, Гоголе, Толстом, Достоевском, Чехове, Горьком. В частности, он преодолел стереотип, который сложился в оценке Чехова (А. Фадеев когда-то сказал: «Чехов — великий писатель, но среди великих он наименее велик»). Характеристику Чехова, сделанную П. Палиевским (из его книги «Русские классики. Опыт общей характеристики», вышедшей в том же «Худлите» в 1987 году), хотелось бы привести.
«Чехов, — утверждал автор, — впервые после Пушкина на массовом общенародном уровне невидимо соединил высокий идеал с пониманием, потребностями, вкусами и всеми слабостями рядового человека. Без метаний Толстого, идеологизирования Достоевского, исступлённых молитв Гоголя и т. д. — правда, уже как исторический вывод их деятельности, то есть полностью учитывая опыт титанов и их борьбы. Он стал поэтому как бы рядовым титаном, не понятным окончательно никому, кроме этого рядового массового читателя. Для романтических фанатиков и беспощадных прожектёров он был мещанин „без идеалов“ — приятный, добрый, мягкий — „но“. Для ретроградов — психологический щекотун, послеобеденный писатель — „изобразитель“, как живут эти самые кухарки да горничные, для выразителей определённых социальных слоев — их недооценивающий очернитель; так Толстой сказал про его „Мужиков“, что это „грех перед народом“. Однако слова Чехова „все мы народ“ были не случайно мелькнувшей фразой, но исторически продуманной программой, которой он добивался своим художественным миром и своей личностью, ни разу не отступив от взятой дороги».
