Да, сейчас он выбирает между Давыдовой и Шпиллер, но, пока они будут грызться между собой, я стану первой актрисой этой страны!»
«Господи, ты что, всерьез говоришь, что тебя опекает сам?..»
«Да, Петя! Да! Не ты, а человек, который поднял эту землю! Человек, который каждый день делает нас самым передовым государством на планете! Ты хоть понимаешь, как все устроено в нашей стране? Ты понимаешь, какая это честь для меня?! Ты хоть понимаешь, где ты и где он? Ты хоть понимаешь, что значит быть замеченной им самим? Ты знаешь, какая это ни с чем не сравнимая гордость и ответственность – знать, что он в зале, что, отвлекаясь от забот о нашем народе, он отдыхает, глядя на меня! Ты, человек, который всю жизнь только и делаешь, что воюешь, убиваешь и закапываешь, можешь хотя бы представить себе, что существуют другие миры, где мужчина не разменивается на мелочи, а думает о важном?! Ты можешь себе представить, что, пока ты занят своим грязным делом, он поднимает нашу страну?! Я счастлива радовать его своей игрой! И пускай пока я и не на первых ролях, но, если меня уже отметил он, значит, безусловно, отметят и режиссеры!»
«Господи, Вера, что ты несешь?!»
«Убирайся и больше никогда не появляйся в моей жизни! Я щелкну пальцами – и ты превратишься в пепел, понял меня?»
«Понял».
Я был разрушен. Я понимал, что дальше так продолжаться не может. Жизнь не шарманка. В тот день я осознал, если я хочу сохранить себя – должен порвать с Верой. И я решил, что напишу донос…
«Нестеренко, на выход!»
Вот и все. Дверь камеры зло смеется. Меня подталкивают новым коридором, и, хорошо изучив саратовскую тюрьму, я понимаю, что в эту сторону еще никогда не ходил – в сторону смерти два раза не водят.
Я оказываюсь в рвотного запаха комнате, где кроме меня находятся еще трое. Все, как я себе и представлял: обшитые звуконепроницаемыми войлочными плитами двери, обязательная в таких случаях деревянная стена (чтобы не рикошетили пули). Пол с уклоном, рядом шланги с водой, чтобы смывать кровь, которой здесь уже так много, что, кажется, с ней никогда не разобраться. То, что сейчас будет происходить, объяснять мне не нужно – аромат смерти я знаю хорошо. Запах здесь стоит до того сильный, что мне кажется, будто рот мой уже полон крови. Так выглядит момент, который я репетировал вот уже несколько лет.
Я готов. Я понимаю, что все, что мне сейчас необходимо, – закрыть глаза и сосредоточиться…
Пистолет прижимается к затылку всего несколько секунд. Дуло не холодное и не ледяное. Напротив, как я и предполагал, я успеваю почувствовать лишь, что ствол перегрет от предыдущих расстрелов. Механизм отлажен, а потому особенно долго фокусироваться на данном обстоятельстве мне не приходится. Пока позади чихает комендант, а справа кто-то с обескураживающей скоростью, проглатывая гласные, неразборчиво тараторит мой приговор: «Осбм свщнием пр Нрдном Кмссаре Внтрнних Дел СССР от «8» авгста 1942 гда дело № 2716/ следчасть 2-го упрвлния НКВД СССР по обвинению…», – я успеваю заметить только кровавые полосы на полу – значит, повезут на полигон, значит, закапывать будут не здесь…
«Все складывается как нельзя лучше», – думаю я и…
Пф-ф!
Спроси – Неву,
Ты знаешь, я давно живу. Уйти? Куда? —
Туда, где время не вода.
С собой, возьми, и я возьму с собой тебя.
Мне объясни, что слишком мало декабря,
нам…
Нева-нева-нева-неважно, ни боли, ни жажды.
Крылатым умирает каждый, рождая дожди…
– Ну что, Петя, не верил, что тебя расстреляют, да?
– Почему же не верил? Верил! Я не верил, что умру, и, как видишь, оказался прав! Но зачем ты пришла сюда?
– Не знаю. Соскучилась по тебе. Много крови у тебя теперь на лице, кстати… Пуля, что, вышла через подбородок, да?
– Да, как я и задумал… Я бы умылся, да нет сил встать пока…
– Да ничего, ты лежи… тебе теперь долго здесь лежать…
– А ты так и будешь там сидеть на краю или спустишься ко мне?
– Нет, не хочу спускаться – боюсь платье запачкать…
– Понимаю… не холодно тебе?
– Да нет. А страшно было, когда расстреливали?
– Не-а, не особенно, а тебе?
– А я думала, что меня расстреливают из-за тебя… Все, что о тебе знала, все им выложила! Уже даже когда Блохин пистолет к голове приставил, все кричала, что ты шпион. Думала, что они меня в сторону отведут, что продолжат следствие, но… Признайся, это ведь ты настучал на меня, да?
– А ты сама как думаешь?
– Не знаю, иногда мне кажется, что я совсем тебе не доверяю, впрочем, какая теперь уж разница?! Расскажи лучше, как они расстреляли тебя?
– Да нормально. Было даже немного похоже на взлет, когда тебе остается проверить лишь температуру и давление, направление ветра и открыть дроссель… Первое мгновение после выстрела я подумал, что самолет мой резко взлетел, но затем я почему-то стремительно повалился на пол и…
– Даже сейчас не можешь без своих самолетов…
– Знаешь, я еще подумал, если и есть в жизни действо, к которому следовало бы применить слово «потрясение», так это, конечно, расстрел. Все, что мне приходилось чувствовать и переживать прежде, не идет ни в какое сравнение… разве что влюбленность – влюбленность очень похожа на расстрел…
– А что было, когда ты упал? Почему они сразу не добили тебя?
– Не знаю. Переступив через меня, комендант Рыков кивнул старшему лейтенанту Неробееву и, не разобравшись в ситуации, объявил коллеге, что со мной дело кончено. «Этот готов», – сказал он и оттащил меня в сторону.
– А скольких еще они расстреляли?
– Да вот всех этих, кто тут рядом со мной лежит…
– Не кисло…
– Ага…
– И что, все якобы немецкие шпионы?
– Выходит, что так…
– Понятно, ну а что потом?
– А потом, когда меня бросили в углу, самое сложное было не мычать. Губы и язык начали жить собственной жизнью, все тело тоже. Я дергался, какие-то звуки жевал. Я слышал, как шаркали их подошвы, слышал, впрочем, неразборчиво, их голоса. Кажется, сперва я потерял счет времени. Голова была тяжелая, будто в меня влили ведро свинца. Думаю, спасло меня только то, что человек, который вытащил меня на улицу, не сомневался, что если я до сих пор и не сдох, то вот-вот отдам концы. Пока в подвале кончали остальных, меня забросили в кузов, и, стерев кровь с перчаток, водитель грузовика закурил.
