спальню. Не говоря ни слова, вышла в коридор, обулась, немного повозившись с замком, открыла дверь. Пасечник, сложив руки на груди, стоял в коридоре, молча наблюдал за мной.
Дверь захлопнулась, я пошла пешком по лестнице. Пройдя несколько этажей, осела на пол, на площадке между этажами. Привалилась к стене и закрыла глаза.
Отдохну. Чуть-чуть
Деньги есть, найду на первое время хостел, сниму квартиру. Заберу Даню. Ему нельзя в интернате, у него энурез…. Мы будем вместе, всё получится,… нам никто не нужен,…пусть убираются…
Очнулась я на руках у Пасечника, когда он внёс меня в спальню и положил на кровать. Ощущение вялости, опустошения и ноющей головной боли отрезали путь к бегству. Мужчина снял с меня кроссовки, дотронулся до ступней.
— Ноги ледяные, опять заболеешь.
Аккуратно стянул носки, начал разминать стопу, я не отдёрнула ногу. Раньше меня раздражала близость мужчины, за любым прикосновением я видела только сексуальное желание. Сейчас я не чувствовала в спокойных, мягких поглаживаниях требование чего-то большего. Жесткие пальцы разминали ступню не очень умело, зато тщательно сантиметр за сантиметром. А потом он наклонился и поцеловал подъём к щиколотке, я дёрнулсь.
— Тихо, тихо… лежи.
Он снова принялся откровенно покрывать поцелуями каждый палец, край ступни и чувствительное местечко в середине подъёма, не прекращая гладить и растирать. Потом взялся за вторую ступню.
Я не ждала от мужа ничего, кроме боли. А сейчас мир рассыпался на осколки, поворачиваясь ко мне неведомой гранью. Меня било в ознобе. Или это был не озноб? По телу покатилась томная волна, лишающая сопротивления. Я должна оттолкнуть его, сбросить с себя его руки. Что меня мучает? Моя собственная память? Страх опять ощутить боль? Я устала бояться. Не победить, а проиграть вдруг показалось не страшно.
Он поднял голову, наши глаза встретились.
— Согрелась?
Он поднялся и сел рядом, глядя на меня с затаённой тоскливой жадностью.
— Расслабься.
Умом я понимала, что Пасечник опасен, меня должен пугать этот вожделеющий взгляд, но дурман, проникший в тело, заставлял желать большего. Мягкие губы накрыли мои лёгким и нежным поцелуем. Я приняла поцелуй добровольно, забыв обиды и ненависть, утонув в качающих неторопливых объятиях.
Ярко светило солнце, под ногами был травяной ковёр, место было знакомо. Я хотела вспомнить, но озарение, мелькнувшее в памяти, исчезло. Меня отвлекли поцелуи, мягкие скольжения рук по телу, шорох одежды и стальные глаза, завораживающие и опасные.
— Не надо вспоминать. Память — это больно.
Он ласкал меня губами и ладонями, безмолвно уговаривал отдаться в его власть, поверить и расслабиться. Боль уйдёт из памяти, раны души заживут, забудется стыд, вина, страх. Я словно раздвоилась. Смутно помня что-то ужасное, сливалась в нежном, страстном поцелуе, вступая на неизведанную, незнакомую тропу, начиная всё сначала.
— Прошу тебя…
Так просит воды одинокий путник, проведший в пустыне века без неё.
— Можно?
Тёплая гладкость кожи была знакомой, будто когда-то я знала эти изгибы, родинку на левой стороне груди, широкие напряжённые плечи. Его руки пропускали сквозь пальцы мои пряди с трепетной нежностью, я отвечала поцелуями, чувствуя на губах солёный вкус моих слёз. Неловкость первого узнавания растворилась между двумя обнажёнными телами. Хрупкость первого прикосновения перерастала во всепоглощающую страсть.
Всё случилось само собой, как и должно быть. Я не успела испугаться, как почувствовала проникновение, и застонала, раскрываясь сильнее, позволяя войти полностью. Это было как в первый раз. Правильный, настоящий первый раз моей испуганной, не верящей в сказки женской сущности. С упоением и отчаянием я принимала его, зная, что ничего никогда не будет между нами. Знать и сдаваться — было величайшей ошибкой и единственно верным выбором. Я доверилась ему, сдалась полностью и окончательно. Сдалась его настойчивым прикосновения, жадным поцелуям, нежным, бережным, иступлённым движениям.
Я взмыла вверх на небесных качелях, вылетела в открытый космос, оставляя во Вселенной яркий росчерк вспыхнувшей и погасшей кометы. Скрытый в вечности, благословенный момент близости вычеркнул прошлое, даровав забвение, оставив меня в счастливой беспамятной эйфории до утра.
Я проснулась, ощущая тяжесть руки на животе. Пётр лежал на боку, не прижимаясь ко мне. Повернув голову, я всмотрелась в его даже во сне строгое выражение лица. Спит настолько чутко, что проснуться может от любого шороха. Убаюканная ночью нежностью и какой-то странной обречённостью мужчины, я поняла, он тоже знает — наша близость только на одну ночь.
Прислушалась к себе. Болезненный бесконечный страх перед ним исчез. Нежный доктор наложил швы на незаживающую рану, и она затянулась подсыхающей, саднящей корочкой. Ночью я обнажила не только тело, но и душу. Доверилась ему, и всё случилось, как должно быть по-настоящему между мужчиной и женщиной.
Странно, сейчас я лежала голой, и не боялась его поползновений. Небесный часовщик сжалился над маленькой пчёлкой, и ей не пришлось ждать восьмидесяти лет, чтобы на исходе жизни позволить себе накрасить губы красной помадой.
Интересно, как он поведёт себя, когда проснётся? Я смотрела на чуть смуглую кожу, темные ресницы, на очертания скул и губ, на тёмные волосы, жесткость которых я проверила ночью. Он был моим палачом и спасителем — ужасная, бомбическая смесь. Нельзя привязываться к нему, нельзя возвращаться туда. Пасечник, как бездна внедрился в меня гораздо сильнее, чем я предполагала, просочился в кровь бесконечной тоской и неразгаданной тайной. Только сейчас, осознав глубину ловушки, я поняла, что сама себя в неё загнала.
* * *
Ночью всё произошло как в сладком дурмане, смягчило остроту воспоминаний, затуманило разум. Да, хотелось расслабиться, довериться и ни о чём не думать. Но возвращаться в колонию, из которой я еле вырвалась? Никогда, ни за что…, мне надо к сыну, прямо сейчас.
Мгновения уходили, исчезали, лишали меня смелости. Я чуть сдвинулась, перевела дух, выползла из-под руки полковника, оставшись лежать на самом краешке кровати.
— Доброе утро, — негромко произнёс он и открыл глаза. — Я сейчас приготовлю завтрак.
Было глупо вскакивать голышом, хватать одежду и убегать.
— Ты можешь не смотреть на меня так испуганно?
Нет. Ты начальник колонии
Пасечник не стал родным после ночной близости. Доверие — не оргазм, не вспышка на солнце, не двести тысяч, хотя они очень грели сердце. Я по-прежнему не знала этого человека. Сказав нестандартному психологу Назару, что полковник не опасен, я ошиблась. Его желание увезти меня в колонию было смертельно опасно. Колония не сломила меня физически, но моя психика была на пределе. Я сама не верила в то, что выдержала. Сейчас полковник, судя по его взгляду, хотел продолжить эксперимент.
— Я понял, — со знакомой ледяной интонацией ответил мужчина. Откинул
