я его, – бормочу я, отступая. – Он на меня сам набросился.
Я оглядываюсь, но свинорылого уже и след простыл – лишь где-то в траве слышно шебаршение, похрюкивание.
– Давай-ка не пизди! Младшенький у нас добряк, всех любит. Мож, серпом своим чутка поцарапает, да и все. А ты вона какой здоровый – и сразу драться. Не хорошо.
Один из них поднимается, щелкает суставами, неспешно приближается ко мне. Его левая рука вся ссохлась, висит у груди багряной куриной лапкой, судорожно подергивается. Зато правая – неестественно длинная, бугрится тугими узлами мышц.
Из-под сползшей на глаза тяжелой кожаной складки щетинятся густые черные брови. А сразу под ними – в мутных лужах будто бы застоявшейся мочи – полыхает злоба.
Я порываюсь кинуться бежать – но куда? Только если куда глаза глядят – через пустырь, к горизонту, где уже догнивает перезревшее солнце. А что ждет меня там? Я не узнаю ничего вокруг: нет ни бетонного моста, ни «человейников» вдалеке, лишь этот нескончаемый пустырь, сухостой, заброшенная двухэтажка и эти вот… эти…
Кто они?
Что-то с задорным повизгиванием проносится у меня за спиной. Я вздрагиваю, срываюсь с места и…
…тяжелая рука ложится мне на плечо, давит своим весом к земле.
– Куда это ты?
– Да пойду, наверно… – заикаясь, шепчу я.
Вонь, исходящая от этой долговязой фигуры, обволакивает, липким клеем закупоривает мне ноздри, выгоняя из носа остатки рыжулиного парфюма.
– А ты кто такой ваще?
– Никто. Студент.
– Студент?
– Угу.
– И че ты тут забыл, студент?
– Да ничего, – оправдываюсь я. – Каникулы у меня. Погулять вот вышел, с девушкой познакомился…
Оплывшую морду кроит беззубо-смрадной улыбкой.
– С девушкой, г-ришь?
– Угу.
За спиной опять раздается похрюкивание, ног касается холодное лезвие серпа.
– Поебстись хотел, да?
Я молча киваю.
– Поебстись – охуенчик! У нас это все любят – поебстись. Пока была жива моя ненаглядная, я ее регулярно еб. Всю, бля, душу из нее выебывал! Она от восторга аж визжала, сокращалась вся, как припадочная. Ух, заебато мне было! А опосля померла, скотина. Ну а мертвую, сам понимаешь, ебсти не в кайф. Вот мы ее на закусь и пустили, епта.
И морда вновь рвется усмешкой.
– А недавно тоже лярву тут словили – молодка совсем, не из местных. Знатно мы с ней покуролесили, ага. А чушкан – ну, братиша мой – даже насрал на нее. Приколись, а? Взял и насрал, уебок тупой. Но это уже после того, как мы ей кочерыжку размозжили. Глядела на нас как-то неправильно, сечешь? Зло глядела. А мы такое не любим. Мы как: если к нам по-людски, то и мы по-людски. Ну а если иначе, то пеняй на себя. То, что мы дырку еенную попользовали – это ж ниче, верно говорю? Не повод это, чтоб так глядеть. Не по-людски, в смысле. За то и поплатилась. Ну и чушкан – братиша мой – он уже опосля на нее насрал. От души прям насрал! Этим ее на место поставил, сечешь? Приземлил, епта! Ну, чтоб не глядела так впредь. Чтоб по-людски себя вела. – Он умолкает на секунду, мрачно осматривает меня и наконец выдает: – Ты вон себя тоже не по-людски ведешь. К тебе младшенький познакомиться – а ты дерешься. Не хорошо.
Он с силой сжимает мне плечо, на что я, собравшись с духом, резко вырываюсь из его хватки. Тут же из травы на меня с визгом выпрыгивает свинорылый, но я успеваю увернуться. Урод падает, приложившись сопливым пяточком об землю. Поднявшись, трет воспаленные глазенки и начинает громко заунывно реветь.
– Отпетушить бы тебя в гузло твое поганое, – шипит фигура, косясь то на меня, то на ревущего свинорылого. – Шляетесь здесь, епта, нормальным людям житья не даете. Еще и детей обижаете. А ну п-шел отсюда!
Он замахивается на меня, я снова отскакиваю, бреду прочь. Через какое-то время оборачиваюсь, вижу в сгущающихся сумерках две фигуры – одну долговязую, согнутую, словно бы без руки. А рядом то ли шмыгает, то ли хрюкает что-то низкорослое, расплывшееся, с бесформенной головой. Эти двое угрюмо глядят мне вслед. Один из них что-то бормочет, второй, как и прежде, похрюкивает.
А я бреду себе дальше по вытоптанной тропинке, и по левую руку все так же нескончаемо тянется покосившийся забор; колючая проволока цепляет первые звезды. Справа же только пожухлая многолетняя трава, крючковатые трухлявые деревья, скрытые между ними болотины. И где-то вдали, кажется, возвышается дом. Возможно, и не один. Но я не вижу света в окнах, сильно сомневаюсь, что в тех домах кто-то живет. Ведь все это – лишь бесконечный пустырь на задворках, докуда изредка долетают отзвуки нормальной жизни, но сама нормальность отчаянно избегает этого места.
А я все иду и иду. Думаю о Рыжуле и о том, что с ней стало; думаю о своей комнатушке в общаге, о грязных простынях и о странных, временами ебанутых мыслях, посещающих мою бестолковую голову. Еще я думаю о каникулах, которые безвылазно провел в четырех стенах, всем телом врастая в эти стены, становясь частью того убожества три на четыре, где мне приходится жить, – становясь не более чем засохшей козявкой, харчком, пыльным катышком. И сегодня, осознав это, испуганный, я оторвал себя от кровати, выскочил за дверь – голодный, жадный до ощущений, до людского общества. Помчался опустевшими улицами, искал чего-то. Пока наконец не повстречал девушку. Увы, как и прочие, она оказалась мертвечиной, заманила меня на пустырь.
И вот я иду и иду, на меня надвигается ночь, пронзительно ноет в желудке, давно уже закончились сигареты.
Я иду и иду, а пустырь все не кончается…
Мария Синенко – «Колечко»
До Адлера оставалась ночь пути.
Лена коротала вечер в вагоне-ресторане, потягивая вино и задумчиво крутя колечко на безымянном пальце правой руки. Одинокий бриллиант был крупным, с очень острой огранкой – Лена несколько раз портила одежду, а однажды оцарапала Сережу во время секса.
Теперь Сережа трахался с ее лучшей подругой, а Лена ехала на море одна. Так глупо – застать их в постели у себя дома накануне долгожданной поездки. Хуже не придумаешь. Лена все равно поехала. Пусть одна, пусть с разбитым сердцем, но все лучше, чем сидеть и горевать в городе.
– Можно? – приятный голос отвлек от печальных мыслей.
Рядом со столиком стоял молодой мужчина. «А ты красавчик, парень!» – Лена улыбнулась помимо воли. Мужик и правда был хорош: загорелый, в меру мускулистый. Каштановые кудри и белоснежная улыбка – наверняка виниры,
