какому-то?
— По делу, — ответил Пиноккио, продолжая рассматривать кольца и броши.
— Ну, да, ну, да, — задумчиво произнёс ювелир и забарабанил пальцами по стеклу прилавка в некотором волнении, — по делу, этого я и боялся. А что за дело привело вас сюда?
— Выгодное, вы уж мне поверьте, — ответил мальчик.
— Выгодное для вас?
— Для нас, — Пиноккио достал из кармана тяжёлую серебряную пуговицу и положил её на прилавок перед синьором Леоном.
Тот несколько секунд рассматривал пуговицу, не прикасаясь к ней, а потом аккуратно одним пальцем отодвинул её от себя и спросил:
— А не та ли это пуговица, которую грабители стянули из галантерейного магазина синьора Паоло, о котором писали газеты.
— Нет, не та, — уверенно заявил Буратино, — это другая пуговица.
— Ну, да, конечно-конечно, это абсолютно другая пуговица, — понимающе закивал головой ювелир, — а вы не будете возражать, если я вызову полицию?
Буратино внимательно посмотрел на ювелира, а затем нагло уселся в дорогое кресло для посетителей. И только после этого многозначительно произнёс:
— Попытайтесь.
— Что такое? — вознегодовал ювелир. — Вы мне угрожаете?
— Нисколько. Просто мне сказали, что вы не такой уж дурак, чтобы вместо выгоды искать себе неприятности.
— А какая мне выгода от этой пуговицы и ваших грязных штанов на моём чистом кресле?
— Выгода прямая, я вам продаю эту пуговицу и ещё двадцать две такие же по пять сольдо за штуку. Ну, как?
— Я вызываю полицию, — заявил синьор Леон и добавил: — или даю по полсольдо за ваши дурацкие пуговицы. При этом ювелир поставил на прилавок стопку монет.
— Вы считаете, это по-божески? — возмутился Буратино.
— А что вы хотите, вам они достались абсолютно бесплатно. А я вам за них деньги даю.
— Где вы видите деньги? — Буратино даже вскочил с кресла. — Или эти жалкие одиннадцать с половиной сольдо вы называете деньгами? Это не деньги, а ограбление. Посмотрите, за такие тяжёлые серебряные пуговицы вы даёте всего несколько грошей.
— Судя по вашим штанам, для вас и это деньги, — заявил ювелир.
— Не надо переходить на личности. Причём здесь мои штаны, — говорил Буратино, — у вас вон, между прочим, лысина есть. Я же не прошу накинуть мне полсольдо за вашу лысину.
— Не вижу связи между этими серебряными пуговицами, нашими торгами и моей не совсем волосатой головой, — с долей обиды заявил Вайман.
— Так же, как и я не вижу связи между вашими жалкими полсольдо и моими грязными штанами. Мало того, я готов идти, из уважения к Вам, на уступки и готов уступить полсольдо. Итак, берите каждую пуговицу за четыре с половиной и озолотитесь.
— Чтобы потом до конца жизни обзывать себя бессонными ночами дураком и рыдать над этими вашими пуговицами? — Нет уж, увольте. Единственное, что могу сделать, исключительно из симпатии к вам и, учитывая скудость вашего гардероба, могу дать вам одну монету за одну пуговицу. И хватит торговаться.
— Что? — возмутился Буратино. — Один сольдо за пуговицу, которая стоит семь? Ай-яй-яй, как вам не стыдно, синьор Вайман. А с виду такой опрятный и упитанный человек, а какая же вы всё-таки жадная рыба.
— Помилуй Бог, а был бы я таким опрятным и упитанным, если бы платил за ворованные пуговицы по четыре с половиной сольдо? — парировал ювелир. — И не смейте оскорблять меня рыбой, сами-то босяк, по виду, а туда же — рыбой обзывается.
— Не трудно стать босяком, а может быть даже убийцей, если ведёшь дела с такими скрягами, как вы. Так что, накиньте два с половиной сольдо к вашему одному и я уйду довольный, а вы останетесь с чистой совестью.
— С чистой совестью? — засмеялся ювелир. — Хе-хе-хе, а где же вы такое видели, синьор босяк? Чистая совесть! Чистая совесть, скажу я вам, понятие субъективное, а вот хороший медный сольдо — понятие весьма объективное. Вашу чистую совесть вместо рубахи на себя не наденешь и суп из неё, знаете ли, никудышный будет. Так что, накину я вам ещё полсольдо и вы идите довольный, а я останусь наедине со своей грязной совестью мучиться.
— Уж вы-то помучаетесь, — не поверил Пиноккио, — вурдалак вы бессовестный. Прекратите жадничать, ведь у вас так много денег.
— Много бывает родственников у жены, а денег много не бывает.
— Не могу понять, как вас, такого жлоба, пускают в синагогу?
— А меня туда уже второй год не пускают. Этот наш раввин, осёл Зяма, говорит, что из серебра, которое он сдал мне для того, чтобы я сделал для него подсвечники, я якобы половину украл и разбавил металл свинцом. Хотя любой дурак знает, что серебро свинцом не разбавляют, а разбавляют его оловом, на худой конец. Говорю же вам, что он — осёл.
— Ваш раввин Зяма не такой уж и осёл, каким вы его выставляете, — заметил Буратино, — впрочем, оставим теологию. Предлагаю вам три сольдо за пуговицу, дешевле я просто не могу.
— Ох, как мне с вами тяжело, — синьор Вайман достал платок и стал вытирать вспотевший лоб и лысину, — а штаны надел как будто и вправду босяк. Думаете, я вас не раскусил? Раскусил, вижу вас насквозь, вы хоть имеете такие штаны, а сами аллигатор нильский, хотя и в таком хрупком возрасте. Представляю, каким вы будете, когда вырастете. Три сольдо! Три сольдо! Я уже вижу, как мои дочери побираются, подобно цыганкам, и отдаются в портовых кабаках грязным морякам за кусок хлеба. Три сольдо! Вы меня разорить хотите.
— Прекрати причитать, синьор ювелир, — поморщился Пиноккио, — у вас наверняка припрятан кладик из ворованного серебра и прочих нужных вещей ценхинов на сто-двести. Ведь, признайтесь, зарыли где-нибудь в саду сундучок, а?
— Тихо, тс-с, — зашипел синьор ювелир и замахал руками, а потом зашептал: — Что вы такое говорите, синьор, выдающий себя за бродягу? Какие там ещё сто или двести цехинов, дурь какая-то.
— А что вы так разволновались? — усмехнулся Пиноккио.
— Да ничего, тем более что в саду у меня ничего не закопано. Но не дай Бог, кто-нибудь услышит, перекопают же ведь весь сад на метр в глубину, а у меня там магнолии, розы всякие.
— Так не будьте
