не так.
— Иди обратно. Простынешь. Я сам разберусь! — рычит он в ответ.
Тушит сигарету, тут же доставая из пачки новую. Долго не может подкуриться и раз за разом чирикает зажигалкой, сыпля проклятиями, а огонек скачет, как припадочный, доводя и без того дерганного Фила до бешенства. Я забираю зажигалку из его пальцев и сигарету, кашляю, вдохнув едкий дым, и отдаю ему. Он жадно затягивается, выдыхает через нос и вздрагивает, когда я прижимаюсь к его спине щекой:
— Ш-ш-ш-ш… — шепчу, целуя каменные от напряжения плечи, — Ш-ш-ш-ш… Все хорошо.
А он мотает головой, упирается ладонями в подоконник и подставляет лицо холодному ветру. Зачерпывает горсть снега, комкает и с ненавистью отправляет в темноту:
— Сука, почему?
— Фил?
— Все о'кей, малыш. Сейчас пройдет. Ничего страшного. Просто сон.
— Расскажи. Хочешь… давай я включу свет?
— Не надо.
И я закрываю окно, осторожно тяну его обратно к кровати, чтобы он не стоял босиком на ледяном полу, но это все равно что пытаться сдвинуть гору. Фил вытягивает свои руки, смотрит на них и, сцепив замком на затылке, зло матерится в пустоту сквозь стиснутые зубы.
— Фил… Что мне сделать? Хочешь воды?
— Оно не работает, Ангел, оно не работает… — тихо выдыхает он, медленно сползая на пол. — Я думал, что так получится и все пройдет… а оно больше не работает… Бутч говорил, что все будет по-другому, если я начну жить, но это не сработало, Рит.
И если бы я понимала о чем он говорит, то, наверно, смогла найти хоть какие-то слова, чтобы отвлечь или сказать что-нибудь успокаивающее, но кроме того, что что-то должно было сработать, но не сработало, Фил не говорит. Словно само упоминание об этом пугает его до ужаса.
— Филипп, пожалуйста, пойдем со мной, — прошу я, опускаясь рядом с ним на колени. — Если не хочешь в кровать, пойдем в ванную. Тебе нужно согреться. Хочешь я посижу с тобой?
Он поднимает на меня свои глаза, пугающие своей безжизненной пустотой, моргает, словно никак не может понять, что я ему сказала, и медленно поднимается:
— У тебя ведь еще есть твой гель?
— С лавандой? Есть. Пойдем?
— Да. Только я еще покурю.
— Я возьму с собой пепельницу. Пойдем?
— Наверное, ты права… — еле слышно произносит он, — Может, ты права.
И я тяну его за ладонь в ванную, включаю воду, выливаю остатки геля под струю, чтобы было как можно больше пены и аромат лаванды быстрее окутал все пространство, помогаю ему снять трусы и раздеваюсь сама.
— Залезай. Сейчас погреешься и все пройдет.
Мне самой не верится в то, о чем я ему говорю, но во взгляде Фила вспыхивает робкая надежда. Крохотная, едва заметная тлеющая искорка в пепельно-серых глазах. И Фил хватается за это откровенно бредовое утверждение, садится в ванную, оставляя место для меня, передает губку, когда я его об этом прошу. Он молчит, наклоняется вперед. Словно сомнамбула. А я боюсь что-либо спрашивать: с какой-то маниакальностью тру ему плечи и спину, будто так получится стереть все его ночные страхи. Тяну его на себя, чтобы смыть остатки пота с груди, и замираю — Фил обхватывает себя моими руками, плотно прижимая меня к себе.
— Маму убили, когда мне было девять… — еле слышно произносит он. — Мы с ней тогда только приехали из парка на Мирославской. Там ещё чёртово колесо стояло раньше. Такое большое. Помнишь?
— Помню, — кивнула я.
"Мирославка" была одним из самых любимых моих парков именно из-за аттракционов, которые работали чуть ли не круглый год.
— Отец тоже собирался ехать с нами, но в последний момент ему кто-то позвонил и он с охраной уехал. Мама расстроилась. Она очень хотела, чтобы мы побыли все вместе. Я слышал, как они ругаются из-за этого звонка у дверей. Только отец все равно уехал. Оставил Гурю, сказал, что приедет… — Фил тяжело вздохнул и помотал головой. — Мы заехали за Бутчем, а потом Гуря отвёз нас в парк. Мама тогда постоянно дергалась, не выпускала телефон из рук… Как будто чувствовала, что… Что случится что-то плохое. С отцом. А когда мы с Бутчем катались на машинках, отправила Гурю к нему. В общем… домой мы возвращались одни. Я скакал по ступенькам на лестнице, мне очень хотелось побыстрее прийти домой и поиграть новой машинкой — мама купила нам с Бутчем одинаковые. Помню, что обернулся, чтобы поторопить маму, а потом… Я ничего не понял. Услышал визг тормозов, какие-то хлопки, и почувствовал как что-то горячее течет у меня по лицу. Они убили маму, а я ничего не смог сделать. Вообще ничего.
Я сильнее обняла Фила и тихонько всхлипнула, уткнувшись ему в шею. Мне было страшно даже представить такое, а маленькому мальчику все это пришлось увидеть и пережить.
— Мне это снится. И каждый раз я ничего не могу сделать. Даже во сне. Кричу, чтобы ее предупредить, но она меня не слышит… А потом эти хлопки… — Фил дёрнул подбородком, словно снова вживую услышал выстрелы, и замолчал. Вытащил из пачки сигарету мокрыми пальцами. — Она же ничего им не сделала, а они… И я ничего не сделал, чтобы…
Он курил, стряхивая столбик пепла в пепельницу в самый последний момент, когда тот едва не падал сам, а я ревела, прижимаясь к Филу всем телом. Шептала сквозь слезы, что он не виноват и что любой другой на его месте растерялся, только это были всего лишь слова, и Фил их не слышал. Упорно твердил, что мог хотя бы позвонить в скорую или отцу: достаточно было взять из сумки мамин телефон и набрать номер. А он этого не сделал.
— Только сегодня мне приснилось, что там была не мама… И… я опять не успел…
— Не надо… Пожалуйста… Это просто сон. Это всего лишь сон! Видишь, я здесь. Все хорошо. Ты — мой волк. Ты сильный волк! Ты можешь все, что только захочешь. Все!
— Я боюсь таких снов, Ангел. Я боюсь потерять тебя.
Он целует мои пальцы, не поворачиваясь ко мне лицом, но я чувствую, что по его щекам текут слезы.
Кажется, меня никогда так не обнимали, и я сама не обнимала так никого в ответ. Словно нам двоим осталась совсем капля времени, но сколько именно — никто не сказал. Секунда, минута, час? Не знаю. Но выйдя из ванны, мы забрались под одеяло и вцепились друг в друга так, чтобы никто никого у нас не забрал. Не смог бы забрать при всем желании. Мне было мало обнимать Фила
